Круглолицый так и ахнул:

— Вот это да! Свое?

Она не без гордости подтвердила:

— Свое.

С недоверчивым восхищением он, как ребенка, пестовал четверть в руках, прищурив глаз, смотрел сквозь багровое, как вечерняя заря над Доном, вино на свет и даже понюхал горлышко, пошевеливая ноздрями. И вдруг скомандовал Варваре таким громким голосом, что черноусый вздрогнул и проснулся, вылупив глазки.

— Стаканы!

Четыре стакана стояли уже на столе. Но только круглолицый взялся за деревянную затычку, которой была закупорена четверть, как другая большая рука легла на его руку.

— Сейчас не время. Потом. После, — сказал командир разведки.

— С собой, товарищ лейтенант, нам ее несподручно будет нести, — жалобно сказал круглолицый.

— Ничего, разольем по фляжкам.

— Да тут, товарищ лейтенант, его и всего по три стакана на брата.

— Я, кажется, уже сказал, что сейчас не время.

И командир разведки поднялся со стула, оглаживая ремень пальцем. У Варвары деревянная ложка выскользнула из руки и шлепнулась на дно макитры. Как бы ни старалась она отдалить эту минуту, она должна была наступить. Командир докурил свою папиросу. Круглолицый наелся блинов. Черный с усиками успел вздремнуть и уже проснулся. Добрился и братушка Павловой бритвой. Стоя у трюмо и по очереди надувая щеки, он слизывал с них лезвием последние щетинки. Наступило Жоркино время.

Подойдя к нему, русский командир снова дотронулся носком валенка до пустой бутылки из-под шнапса.

— Так что же теперь нам с ним делать?.. По данным Смерша, самый палач — его братеня.

Тот, что с усиками, тоже остановился у изголовья Жорки.

— Эх, жаль не застали его! Он как раз на шахте Красина и лютовал. Живыми людей в ствол сбрасывал.

Круглолицый вставил из-за его плеча:

— Все равно и этот — полицайская морда.

— И с собой нам его не донести, — задумчиво вслух рассуждал командир разведки.

Они сгрудились вокруг Жорки и говорили о нем так, как будто это его совсем уже не касалось.

— Здоровенный кабан!

— На центнер, а то и больше потянет.

— Что ж, видно, иного выхода нет… — заключил командир разведки.

Тот, который стоял у трюмо, повернул к нему докрасна выбритое, совсем юное лицо и быстро сказал:

— Нет, этого нельзя делать.

— Что же ты, братушка, предлагаешь? — насмешливо спросил его командир.

— Взять его с собой, а там, в Смерше, разберутся, — не совсем уверенно ответил братушка.

При ней они деловито обсуждали, как будет лучше поступить с ее сыном: теперь же, на месте, его убить или же доставить в какой-то Смерш, где его, конечно, тоже должны будут предать смерти, и она не в состоянии была его оборонить. Его, свою родную кровинку! Кто бы ее послушал! А он, лежа на кровати с кляпом во рту, слышал весь этот разговор от слова до слова и водил по сторонам выпученными глазами. И когда взгляд его останавливался на матери, такая отчаянная мольба кричала из его глаз, что у нее на части рвалось сердце.

Нет, она не может бросить его без всякой защиты. Это ее материнское дело, кого из двух сыновей она больше любит и кого в глубине души считает больше удавшимся, похожим на покойного отца, а сейчас в ее помощи нуждается он один, младшенький. И она поможет ему, поможет. Пусть они не думают, что она, уже старая женщина, совсем бессильна что-либо сделать.

Из окна ей видна была двугорбая хуторская улица, перерезанная между верхней и нижней частями хутора глубокой Исаевской балкой. Едва накатанная зимняя дорога, переваливая через один бугор, терялась в балке и взбегала на другой. И сколько ни напрягала Варвара зрение, ни единой души, ни какой-нибудь движущейся точки не увидела она теперь на бугре и на дороге. Даже хуторские собаки не перебегали ее — их давно уже перестреляли немецкие солдаты.

И пока ни самого малейшего подобия жужжания не появлялось оттуда, с той стороны, которое обязательно должно было появиться, если Шурка застал на том хуторе своего отца Павла.

Должен был застать, потому что Павел уехал туда с утра на школьный двор, где стояли немецкие солдаты с машинами, и приказал ей, чтобы она к вечеру нажарила блинов и откопала в саду четверть с вином, ту самую, которую она поспешила выставить разведчикам на стол, надеясь еще оттянуть время. Без пользы. Целая четверть хорошего вина пропала даром. И теперь она напряженно прислушивалась к тому еще не слышному звуку, что непременно должен был появиться из-за балки, стараясь не пропустить и ни единого слова из разговора разведчиков у Жоркиной кровати.

— И на барана́ его не поднять.

— Разъелся на фашистских харчах.

— А чего это, братцы, от него как дохлым воняет?

Черный с усиками наклонился над Жоркой, к чему-то присматриваясь, и вдруг резко отшатнулся, зажимая пальцами ноздри.

— Да из него вся начинка полезла.

И, брезгливо отступая от Жорки, все они сразу ожесточились.

— Прямо, сволочуга, на постели наделал!

— Боится умирать, пьяная морда!

— А тот, кто слишком добрый, пусть сам его в штаб и доставляет.