Эта же осень была особенно сухой, жаркой. Уже к концу сентября она как будто пораскидала среди прибрежных талов багровые цыганские платки. Закрадывалась желтизна и в листву верб. Только на густую, сочную зелень виноградных садов еще не успела брызнуть ни единая капля осенней краски.

Женщина с утреннего парохода вскоре сняла с себя жакет, спрятала его в сумку и, сломив сбоку дороги ветку, стала ею обмахиваться. Лицо у нее покраснело, покрылось каплями пота. Не так-то легко было ей вытаскивать свои уже немолодые ноги из песка. Она останавливалась, вытряхивала его из туфель и шла дальше. За всю дорогу она только раз и остановилась, чтобы отдохнуть.

Она сошла с дороги и опустилась на траву под вербой, когда впереди из зелени садов уже забелели хуторские стены, засверкала под солнцем стекла окон и стал круто заворачивать, подниматься в гору плетень, которым были отгорожены от дороги кусты винограда, отягощенные черными и желтыми, как будто отлитыми из чугуна и меди, гроздьями.

Оказывается, никто особенно не ждал к себе в гости эту женщину там, в хуторе Вербном, если она уже у самого конца пути решила позавтракать тем, что взяла с собой в дорогу в свою клеенчатую сумку. Разостлав на траве газету, она достала хлеб, два яичка и пузырек с солью. Все это наблюдал из-за плетня сторож виноградного сада. Он сидел на маленькой деревянной скамейке у входа в свою сторожку и обшивал автомобильной резиной валенки. Он заметил эту женщину со своего возвышенного места еще тогда, когда она только что отошла от станицы, и по ее походке, по другим разным признакам легко определил, что она уже давно вышла из того возраста, когда ногам ничего не стоит пройти пять или шесть километров в самое пекло.

А он и сам уже был старик. Он на войне был и через фашистский плен прошел и с тех пор усвоил себе твердое правило — непременно делиться с людьми тем, чем только мог поделиться. Он сразу увидел, что у этой женщины с харчишками, взятыми ею в дорогу, не густо. С двух ближайших кустов винограда старый сторож срезал садовым ножом две большие спелые грозди — черную и белую, вышел из калитки из-за плетня и, поздоровавшись с женщиной, молча положил их перед ней на газету.

Она не удивилась и не отказалась, взглянув на него снизу вверх увеличенными стеклами очков глазами:

— Спасибо.

— Кушайте на здоровье, — ответил он и, отойдя чуть поодаль, прислонился к стволу вербы, ни о чем ее не расспрашивая, по опыту зная, что, если человеку необходимо открыть свою душу, он сам ее откроет, а если нет, то незачем и ломиться туда к нему без спроса.

Она спросила у него, взглянув на белеющие впереди из зелени домики:

— Это и есть хутор Вербный?

— Так точно, — ответил он по солдатской привычке.

Одну гроздь винограда женщина съела, отщипывая с нее ягоды тонкими, худыми пальцами, а другую завернула в газету и положила к себе в сумку.

— После съем. Хороший виноград. Но очень сладкий. — И она, виновато улыбнулась старику одними глазами. — После него еще больше пить хочется. — Она достала из сумки эмалированную голубую кружку, намереваясь сходить с нею к Дону.

Он остановил ее:

— Нет, мы тут воду из колодца пьем. Донская хоть и тоже хорошая, а теплее.

Она огляделась по сторонам:

— Из какого колодца?

— Видите, в балочке зеленеет камыш. Там раньше кулацкие, Табунщиковы, сады были. По глупости их перевели, а колодец остался. Там сейчас могила.

Женщина посмотрела, куда он указывал рукой. Там буйно зеленел в складке придонского склона камыш. Старику показалось, что в голосе у нее что-то тоненько звякнуло, когда она спросила у него:

— Какая могила?

— Братская. Немцы двух наших разведчиков побили тут на окраине хутора… — Он не договорил, увидев, как что-то трепыхнулось у нее за стеклами очков, как будто шарахнулась птица. — А наши люди потом похоронили их возле этого колодца. Место хорошее, весной тут соловьи поют, а мимо парохода́ идут из самой Москвы. — Под ее взглядом он вдруг стал словоохотливым и суетливым. — А вода там холодная и чистая, как слеза. Родник. Да я вам сейчас наберу, — и он протянул руку за кружкой.

— Нет, я сама схожу, — сказала женщина.

И, встав, она с кружкой в руке пошла туда, где зеленел камыш. Разомкнувшись, он с шорохом сомкнул за ее спиной свои широкие листья.

Старик подождал женщину под вербой, думая о том, что взгляд у нее такой, как будто это не взгляд, а рана, и своими глазами она может перевернуть человеку всю душу, и вскоре забеспокоился: что-то она не возвращалась. За это время уже раза три можно было сходить к колодцу и вернуться обратно. «Как бы, — подумал он, — с нею не случилось что-нибудь плохое. По такой жаре ей в непривычку много ходить, очень даже просто может случиться. А то, может, она напилась родниковой воды, отдохнула у колодца и незаметно для себя там же уснула». Он знал и за собой эту слабость.

Он еще немного подождал и решил все-таки сходить к колодцу. Раздвигая камыш, выглянул из него на залитую солнечным светом поляну.

Там зеленела молодая трава. Поблизости от воды она была особенно яркой, пушистой. Взгляд старика нашел женщину у могилы. Она лежала сбоку нее, вниз лицом, раскинув руки, как птица крылья. Так он и думал — уснула. Напилась холодной воды, села отдохнуть у этого тихого места, по-женски сочувствуя чьему-то чужому горю, и, умиротворенная тишиной, незаметно приклонилась к земле. Сбоку на траве лежала ее голубая кружка.