— Это нарушение конституции — никто не имеет права высылать меня по приказу.

— Есть декрет о высылке.

— Тогда об этом должен узнать мой консул, я же иностранец…

— Есть декрет о высылке, что же касается вашего консула, хотя бы он и был здесь, он, конечно, постарается не обращать на это внимание — кому-кому, а ему-то превосходно известно, откуда нажмут на него и на его… консульство. А кроме того, не все ли вам равно, падресито, если земля повсюду одинакова?.. Да, язычок-то у вас без костей… — комендант открыл рот, но сейчас не для того, чтобы опять зевнуть, — он прикоснулся пальцем к языку. — Вы намеревались сойти здесь за падре Идальго! Э, у нас это не пройдет! У нас это… не пройдет… Как только вам пришло в голову, спрашиваю я, поставить в церкви изображение индейской богоматери, и это здесь, где даже святые должны быть рыжими, с голубыми глазами — как гринго… Должны быть святые из белого теста, те, которых пекут и продают дюжинами, а не наши здешние, древние, деревянные… из какого дерева полено, из того должен быть и клин, пусть даже на небе… Да, пожалуй, лучше уж зевать, не то у меня язык развязывается!..

Помолчав, он все же подавил зевок и громко позвал:

— Капитан Каркамо!

Капитан вытянулся в дверях. Комендант отдал ему распоряжение: вместе с несколькими солдатами сопровождать падре Феху, остановиться, не доезжая одну милю до станции Тикисате; — дождаться там пассажирского поезда, направляющегося к мексиканской границе, и передать падре Феху человеку, который предъявит свои документы.

— Падресито, — продолжал комендант, закончив этот инструктаж, — у нас есть пара лошадей, вы и капитан Каркамо можете поехать верхом. Расстояние не столь уж велико, но так вам будет удобнее.

Его прервал падре Феху:

— Приказ предписывает выслать меня на лошади?

— В приказе ничего не говорится о том, как мы должны вас доставить к пассажирскому поезду, идущему в сторону границы. Однако, поскольку в приказе также ке указывается — «отправить пешком» или «отправить связанным», то я могу позволить себе удовольствие отправить вас верхом. А пока вы будете находиться здесь, капитан, и учтите, время у вас ограничено, — обратился он к Каркамо, — не допускайте, чтобы сеньор священник с кем-нибудь общался. Падре, я думаю, понимает, что ему самому лучше молчать, в противном случае придется применить ненужные насильственные меры. А если кто-нибудь — везде может оказаться любопытная богомольная старуха — приблизится к вам и спросит, куда вы направляетесь, скажите, что вы, дескать, едете исповедовать больного, хотя теперь, когда началось засилье евангелистов, здешние жители даже исповедаться не желают и умирают, осененные долларом…

Падре Феррусихфридо не нашел слова коменданта остроумными, но ему все же показалось, что тот не желал причинить ему боль и постарался лишь выполнить приказ, даже пытался подсластить пилюлю, — и за это уже можно быть благодарным в нынешние времена.

Потная рука военного задержала на какое-то мгновение тонкую руку священника, тонкую, как листок из требника, никогда не знавшую, что такое труд, даже труд на огороде в семинарии в Чьяпасе, — еще в школьные годы его больше влекли палитры и кисти. Они простились, но падре не решался выйти из кабинета.

— Господин комендант! — Он остановился на пороге, еле сдерживая возмущение. — Я отправляюсь в качестве арестованного?.. Или в качестве кого? Вы не показали мне никакого приказа, никакого декрета о высылке. Это же посягательство на свободу личности!

— Вы едете под конвоем, а человек под конвоем — это не арестованный, но и не свободный человек. Он не считается арестованным, потому что он свободен, но и не может считаться свободным, потому что он арестован… Однако, если конвоируемый попытается бежать либо окажет малейшее сопротивление, он закончит свою поездку по земле под землей. Имейте в виду, тысячи ехавших под конвоем похоронены и бредут уже не в качестве людей, а в качестве теней в подземном мраке и холоде, не знаю куда… Вы, конечно, отправитесь на небо. Это уже известно. Прямехонько на небо. Но, собственно, зачем вам отбывать так далеко?.. Что же касается приказа, а также декрета о высылке… — он зевнул во весь рот, — так, что же… — он старался сдержать зевок, — раз они вас беспокоят… — он снова зевнул, — …они у капитана Каркамо…

— Да, но мне не дали…

— Падресито, в пути все утрясется, и не мешайте мне, пожалуйста, зевать. И не разыгрывайте из себя судейскую крысу, которая верит только бумаге с печатью. Мой вам совет: отправляйтесь потихоньку, по дороге зайдите в церковь, захватите свои вещички, и как можно подальше уезжайте отсюда до того, как пропоют петухи…

Издалека донесся петушиный крик. Комендант добавил:

— Ах, прохвост, нашелся уже один, поет, но этот, видно, из цивилизованных петухов — считает, что электрический свет не хуже солнца!

Покинув комендатуру, которую освещало несколько лампочек, падре Феху, капитан Каркамо и два сопровождающих их солдата сразу же будто упали в колодец густого, знойного и тревожного мрака. Все молчали. Шли. Четкие военные шаги капитана и солдат по обочине дороги, покрытой щебнем и нефтяными пятнами, никак не сочетались с неуверенными шагами священника, ноги которого били словно в колокол, в полы сутаны — удары в колокол, который только он один и слышал… Ах, если бы он мог взять с алтаря образ Гуадалупской девы и, поднявшись на колокольню, ударить в набат!..

Светляки, звезды, огни фонарей, бросавших блики на рельсы, и здания «Тропикаль платанеры», где все спало при ярком электрическом освещении, были свидетелями того, как четыре тени вышли из комендатуры и направились в поселок, утонувший во тьме. Около здания Компании можно было разглядеть булавку на земле, а в поселке ничего не видно даже на расстоянии вытянутой руки.

На ощупь — Каркамо не позволил даже зажечь спичку — нашли и открыли щеколду дверей еще не достроенного церковного дома, и падре Феху стал собирать вещи.