— Ты знаешь… — прошептала она, — несмотря на то что черная ночь окружала меня все время, иногда меня охватывал такой страх — вдруг с тобой что-нибудь случится, и мне не хватало дыхания, в гортани становилось сухо, я задыхалась, я вскакивала и начинала ходить из угла в угол, размахивая руками, чтобы вдохнуть воздух… И вот, почти мертвая, я вдруг улыбнулась — так радостно, так приятно мне было получить букет, который был для меня все тем же букетом, что я оставила в поезде, когда мы увиделись впервые, и который ты возвратил мне много лет спустя, свежий, ароматный, пламенеющий, и мне в голову даже не пришло, что эти бедные цветы, которые падре Сантос унес из школы, тщательно спрятав в сутане, были роковым символом новой и еще более ужасной нашей разлуки…

Она вернулась в его объятия поспешно, будто искала убежища, и замерла, пока не почувствовала сквозь одежду тепло его тела, которое проникало в нее, впитывалось в кожу, как невидимая татуировка.

— Мы разлучились не тогда на остановке, где лишь флажок говорил о существовании живых существ среди этих пойм, похожих на водяные чистилища, мы были разлучены там, под землей, где безгранично немое молчание и от рождения слепа темнота. Судьба иногда загадочна. Кучер, который увез меня с безымянной остановки в Серропоме, был тот же самый человек, который привел меня к тебе в Пещеру Жизни, где ты скрывался, чтобы я могла сказать тебе: прощай, прощай, как говорили некогда друг другу христиане в катакомбах…

Он прижал ее к себе, и снова слилось тепло двух тел. Они хотели убедиться в том, что это действительно они. Столько лет жили они в разлуке и так привыкли представлять друг друга только в мечтах, что сейчас с трудом осознавали реальность этой встречи.

— Ты снова прежний… — робко проговорила Малена. — Я так боялась…

— Боялась, что я так и останусь изуродованным…

— Боялась, что ты вообще изменился… не внутренне, а внешне… Как-то, находясь в отпуске, я попробовала этого снадобья, которое искажает внешность и стала ужасной, показалась самой себе тараской [72] … Я хотела быть уверенной, что ты не остался таким…

— Боялась увидеть урода… — настаивал тот, пристально всматриваясь в черные зрачки Малены. — Урода…

— Любовные письма без любви! — с упреком сказала она.

— Без слов любви, ты хочешь сказать, а это не одно и то же, — поправил он. — Дело в том, что письма были написаны не только для тебя… — Она попыталась вырваться из его объятий. — Мален, будь же умницей… они предназначены не только для тебя! — Она выскользнула бы из его рук, если бы Хуан Пабло не удержал ее и не прошептал на ухо: — Они были также для Росы Гавидиа…

Это ее обезоружило.

— А… Роса Гавидиа, — продолжал он, — придерживалась иных взглядов. Вспомни, что писала она в одном из ответов: «Мало-помалу твои письма мне возвращают радость к жизни — все становится таким ясным, возрождается надежда, что я выйду из тупика, избавлюсь от этого каждодневного медленного умирания, выйду навстречу новой эре…»

Он положил ей руки на плечи.

— Или вот другое, где ты пишешь… Ах да, ведь это не ты, это Роса Гавидиа писала… «Любовь, являющаяся только отражением несуществующего мира, должна остаться в стороне… Нам не угрожает риск обратиться в субстанции воображения и зеркала…»

— Смейся!.. Смейся!..

— Это не насмешка, ничего подобного! Вспомни, что я тебе отвечал… Ага, ты уже не помнишь?.. «Любовь, отражение погибающего мира, должна остаться позади, за нами… Нам не угрожает риск обратиться в субстанции несправедливости, разложения, горечи».

— Для меня — не знаю, каких слов ты от меня ждешь, — для меня лучшим' из твоих писем было то, в котором ты объясняешь смысл и цели этой забастовки. Ты отвечал на мой вопрос, не похоже ли это на новый заговор. Я запомнила все… «Это не имеет ничего общего ни с заговором, ни с мятежом, ни с военным путчем, — писал ты мне. — Это совсем иное дело. Заговор, мятеж или путч, даже если они направлены против диктатуры, остаются частью диктатуры, ибо входят в военно-полицейскую орбиту. А забастовка — нет! Революционная забастовка — именно такая, какую мы готовим, — ничего общего не имеет ни с полицейскими шпиками, ни с регулярными войсками, сколь бы ультрареволюционными они ни казались, ведь по сути своей они были и остаются орудиями угнетения народа. Забастовка же совершенно не имеет ничего общего с государственной машиной, она ломает установившийся порядок…» А далее ты пишешь… в самом конце… подожди-ка, дай-ка вспомнить, только-только в памяти было… только-только… боже мой! Что же было в самом конце? Ага… ты, иронизируя, писал: «Забастовка — это ответ консорциям со стороны анонимных акционеров, а подлинными анонимными акционерами являются рабочие, — процитировала она, широко улыбаясь, — и этот ответ касается как политической, так и социальной стороны…»

— Какая чудесная память!.. — восхищенно воскликнул Хуан Пабло и, разомкнув объятия, но не выпуская ее из своих рук, поднес ее пальцы к губам, осторожно целуя их — в самые-самые кончики, покрывая поцелуями упругие ладони и тыльные стороны рук, похожие на птичьи крылышки.

— Была у меня хорошая память, но я потеряла ее, попробовав этот ядовитый кактус. Я выглядела столь ужасной, что мне пришлось скрыться у Пополуки, а в Серропом сообщить, что я уехала на время каникул в столицу. Каникулы, вакации!.. Вакцинацию пришлось делать — против опухоли… Хотелось плакать, меня охватило какое-то меланхолическое безумие, и это тоже было результатом действия ядовитого кактуса!.. Кайэтано доставлял мне письма от тебя, однако и они меня не радовали, они меня интересовали, это верно, интересовали — и только, ибо я узнала, что в этих письмах не было…

— …слов о любви… — поспешил добавить Хуан Пабло.

— Единственное, что меня радовало, — это рассказы старика о том, как ты живешь, что у тебя нового, о твоих планах и, что важнее всего, не вызвал ли ты у кого-нибудь подозрений, и… какой глупой становишься от… — она рассмеялась, — кактусов… (Она хотела было сказать «от любви».) Я требовала от Дуэнде, чтобы он сосчитал, сколько раз ты спрашивал обо мне, и все беспокоилась, не проговорился ли он, что я попробовала снадобье из кактуса…