— Для того чтобы удостоиться чести быть выставленным в нашем музее, — сказала Роза Кранц, — требуется усвоить дискурс современного искусства, заговорить на языке актуальной современности.

Денис слушал — и ничего не понимал. Его гладиолусы никуда не годятся, но почему, почему? Почему банки с какашками и веревочки с проволочками лучше, чем его гладиолусы? Он искренне не понимал. И пересказывая свои беды Гене Чухонцеву, он снова, как тогда в музее, скорбно схватился за голову. Почему?

Бакланов объяснил юноше так:

— Можете приходить к нам на семинары, слушать, учиться. Рано или поздно вы сами поймете, почему ваши цветочки сегодня нельзя выставлять.

Юноша пошел прочь, но принял решение водрузить свою картину в Музее современного искусства несмотря на запрет, в обход воли дирекции. Жест бессмысленный, но состава преступления здесь нет.

Архитектура музея способствовала дерзкому замыслу: как и все прочие музеи современных искусств, этот был перестроен из бывшей фабрики, и фасад здания хранил много специфических фабричных деталей — люки, лебедки, лестницы. Денис Макаров влез на крышу по пожарной лестнице, обвязался веревкой и спустился через люк. План его был прост. Свою картину — а он принес с собой натюрморт — он хотел поставить в кабинете директора, чтобы Бакланов первым делом увидел его, макаровские цветы. Увидит гладиолусы — и поймет, что искусство Макарова достойно стен музея.

— Ведь это красиво, поймите! Просто красиво! — хныкал Денис Макаров. — А красоту никто не отменял!

— Я не в курсе, — оборвал нытика майор Чухонцев. — К делу, юноша.

Итак, Денис нашел в полутемном помещении светящиеся указатели — и по ним дошел до кабинета директора. Путь его лежал через пустые полутемные залы, заставленные объектами современного искусства — непонятными на первый взгляд предметами: телевизорами с пустыми экранами, банками с испражнениями, ржавыми железными конструкциями.

— Представляете, гражданин следователь? Там прямо банки с дерьмом выставляют! Да, с дерьмом!

Молодой человек так увлекся описанием современного искусства, что следователь снова его прервал.

— Про банки с калом уже достаточно. Вы в официальном учреждении.

— Вот и я говорю! — Денис Макаров осекся и, выпив воды из графина, продолжил рассказ.

Юноша петлял между инсталляциями, стараясь не задеть проволоку, протянутую поперек зала, не попасть ногой в горшок с калом. Наконец нашел дверь в кабинет директора.

Было три часа сорок минут ночи, когда Денис ее открыл. Полная луна светила в широкое окно, и видно было почти как днем.

За столом для заседаний сидела крупная дама Роза Кранц, подле нее развалился в кресле вальяжный господин Роман Мямлин. На Розе Кранц было ярко-красное платье, а на Мямлине — строгий двубортный костюм с белым шарфом, небрежно наброшенным на плечи. Юноша перечислял эти детали испуганно, словно в шарфе или платье содержалась какая-то опасность.

— В шарфе, значит, был, — подытожил Чухонцев и записал в блокнот: «бел. шарф».

Напротив них, продолжал рассказывать юноша, по другую сторону стола сидел директор, Эдуард Бакланов, одетый в свой любимый военный френч. Как и многие деятели современного искусства, придавая своему облику суровые черты, Бакланов любил ходить в гимнастерках, шинелях и френчах — его гардероб говорил о том, что актуальное искусство — та же передовая, битва за современность идет полным ходом.

Чухонцев записал и про френч.

— Знаки различия есть? — спросил майор Чухонцев.

— Какие знаки?

— Погоны, спрашиваю, есть?

— Нет у него погон.

Чухонцев записал: «френч без знаков различия».

Денис Макаров испугался и прижался к двери. На него никто не обратил внимания. Люди, сидевшие вокруг стола, сосредоточенно смотрели прямо перед собой и обменивались короткими резкими фразами.

Роза Кранц выкрикивала через равные промежутки времени:

— Бога нет!

Эдуард Бакланов говорил одно и то же, как заведенный:

— Радикальное, актуальное, современное.

Потом замолкал, только глаза его вспыхивали в сером полумраке ненатуральным оранжевым светом. Сначала Денис подумал, что в глазах директора музея отражается светофор, стоящий под окнами здания. Потом он вспомнил, что светофор уже недели три как сломан.

— Радикальное, актуальное, современное, — опять сказал Бакланов громко, и глаза его опять полыхнули.

Роман же Мямлин не говорил ни слова, но рукой делал один и тот же жест — тыкал чем-то длинным и острым в маленькую фигурку, съежившуюся в центре стола. Там, на столе, было какое-то живое существо, и Мямлин колол это существо иглой.