— Ну как там дома? Все здоровы? — спросила она, садясь рядом с Анджеем.

Анджей ответил, что все разъезжаются в разные стороны, потом замолчал.

— А отец?

— Отец занят. Может быть, приедет сюда денька на два.

— Хорошо бы. Так хотела бы его повидать, — как-то многозначительно сказала тетя.

— Спасибо за клубнику. Это вы, верно, поставили?

— Велела поставить. Это же последняя. Поздний сорт — черненькие. Сладкая как сахар. Но больше уже нет.

— Жалко.

— Сейчас малина пойдет. Так ведь, панна Ванда? Эвелина мне говорила.

Панна Ванда пробормотала что-то невнятное. Аиджей озадаченно подумал, почему это гувернантка относится к нему так недоброжелательно, но тут же перекинулся мыслями на другое.

— Вы не выходите, тетя? — спросил он.

— Нет. Лежу теперь целый день. Но мне уже лучше.

Вошла Ройская. В полотняной шляпе, светлом платье с черными цветочками, в черных митенках, позвякивающая ключами, она показалась Анджею воплощением сельского лета.

— Немножко промокла, — сказала она, когда Анджей поцеловал ей руку. — Вот что, дорогой, в амбаре овес перевешивают. Правда, там Козловский, но я хотела бы, чтобы ты побыл там до обеда. Запиши только круглый вес. И больше ничего. Завтра евреи из Седлеца должны за ним приехать.

Тетя Михася покачала головой.

— И как только они не боятся, — шепнула она.

Ройская вскинулась:

— Михася моя, почему ты спустилась? Ты же так ужасно вчера себя чувствовала, а сегодня вдруг встала… Ты же белая как стена…

— Анджея вот хотела повидать.

— Анджей хороший внук, и он, конечно, поднялся бы к тебе. Хотя бы для того, чтобы поблагодарить за клубнику, из-за которой ты нам вчера все уши прожужжала.

Тетя Михася встала.

— Эвелина, — спокойно сказала она, — я не узнаю тебя. «Уши прожужжала». Quelle expression! {33}

Анджей выбежал на двор. Дождь был мелкий, просто моросило, и на волосах его осели прозрачные капельки. В амбаре было сумрачно и сыро. Козловский, низкорослый, брюхатый брюнет с глазами навыкате, которые он непрерывно вскидывал и таращил, встретил Анджея радостным возгласом.

— А привет, привет! — закричал он, протягивая ему руку.

Анджей смутился. Умения «досматривать по хозяйству», которое всегда поражало его в тете Эвелине, у него не было. Каждый раз, когда приходилось что-то перевешивать, подсчитывать, записывать, что так или иначе говорило о недоверии к работникам, которых словно подозревали в воровстве, он чувствовал себя страшно неловко. Но Козловский сам облегчил его положение.

— Графиня, — так он всегда называл Ройскую, — с самого утра записала пятьдесят шесть мешков, которые мы успели перевесить. Извольте, вот вам бумага и карандаш. В каждом мешке по пятьдесят кило. Подсчитать проще простого. Лучше всего ставить палочки, а потом каждый десяток перечеркивать, вот и пятьсот кило сразу.

— И много этого овса? — спросил Анджей, стараясь придать своему голосу как можно более деловитый тон.

— А вот он весь. Тонн двенадцать. Но на завтра нужно только пятьдесят центнеров.

Анджей оглядел просторный амбар. Закрома с овсом находились в глубине, там высились огромные пирамиды золотого, чистого зерна, которое так приятно — совсем не так, как рожь, — шуршало, когда в него погружали деревянный совок. Работали здесь пять девушек. Одна насыпала зерно совком в подставленный мешок, а другие подхватывали его и оттаскивали к стене к остальным. По дороге они ставили мешок на десятичные весы и, ловко закрутив свободно свисающий верх, засовывали его в середку мешка. Зерно ссыпалось с этих пирамид и шуршащей массой заливало ноги девушек.

Козловский стоял возле весов, неуклюжими пальцами передвигал указатель веса и либо отсыпал овес небольшим совочком в стоящую рядом кадку, либо, если был «недовес», немножко подсыпал. Широко расставив стройные ноги в высоких сапогах, он то приосанивался и громко считал вслух, то болтал с девушками и Анджеем. А болтун он был изрядный.

Анджей стоял возле взвешенных мешков и каждый раз, как только подтаскивали новый, ставил в записной книжке палочку.

Между тем дождь усилился и шумел на дворе вовсю.

— Шестьдесят, шестьдесят один, — считал Козловский. — Пошевеливайтесь, девчата, — кричал он, прерывая счет, — а то паничу записывать нечего. Соскучится он тут с вами.

— Ну зачем вы так, — тихо, хотя и с усилием сказал Анджей, чувствуя, что краснеет до корней волос.

— Да, скучно с вами паничу. Здесь, в амбаре. Зато в парке под каштанами небось не заскучал бы. Это уж точно!

И Козловский захохотал, звучно и плотоядно.

— Что, не так? Ну, пошевеливайтесь, пошевеливайтесь! Сегодня дождь льет, не до каштанов, ничего уж тут не попишешь. В другой раз панича кликните, авось придет.