— Эрос [125] заметно пал: он начал с того, что принес в мир порядок и гармонию, а теперь вновь ввергает его в хаос.

— Да, на определенных этапах, — ответил Лидгейт, с улыбкой поднимая брови, и начал настраивать микроскоп. — Но затем порядок станет еще лучше.

— И скоро? — спросил мистер Фербратер.

— Надеюсь, что да. Это неопределенное положение отнимает массу времени, а в научных изысканиях каждая минута может оказаться решающей. И по моему мнению, тому, кто хочет работать систематически, необходимо жениться. Тогда у него дома есть все и ему уже не досаждают всякие отвлекающие мелочи. Он обретает спокойствие и свободу.

— Вам можно позавидовать! — заметил священник. — Вы получаете Розамонду, спокойствие и свободу. А у меня всего лишь моя трубка и мельчайшие обитатели пруда. Ну как, готово?

Однако Лидгейт ничего не сказал мистеру Фербратеру о другой причине, побуждавшей его сократить срок жениховства. Даже с вином любви в жилах он досадовал на то, что вынужден участвовать в семейных вечерах и столько времени тратить на мидлмарчские сплетни, пустое веселье и вист, предаваясь бессмысленной праздности. Ему приходилось почтительно выслушивать вопиюще невежественные рассуждения мистера Винси, например о том, какие спиртные напитки лучше всего дубят внутренности и спасают человека от миазмов. Да и добродушная миссис Винси в своей простоте нисколько не подозревала, что может оскорблять вкус нареченного зятя. Короче говоря, Лидгейт должен был признаться себе, что родители Розамонды ему все-таки неровня. Но ведь его обворожительная чаровница испытывает те же страдания. И Лидгейт находил особую радость в мысли, что, женясь на ней, он спасает ее от этого прозябания.

— Любимая! — сказал он ей как-то вечером самым ласковым своим тоном, садясь рядом и внимательно вглядываясь в ее лицо…

Но мне следует сперва объяснить, что он застал ее одну в гостиной, большое старомодное окно которой, занимавшее чуть ли не всю стену, было распахнуто, и в него вливались летние ароматы сада, расположенного позади дома. Ее родители были в гостях, а питомцы мисс Морган гонялись где-то за мотыльками.

— Любимая! У вас красные глазки.

— Неужели? — сказала Розамонда. — Отчего бы это? — Ей было несвойственно изливать жалобы и огорчения: она деликатно открывала причину своих страданий, только если ее долго упрашивали.

— Как будто вы можете что-то от меня скрыть! — воскликнул Лидгейт, нежно накрывая ладонью ее сложенные руки. — Разве я не вижу крохотную капельку на реснице? Вас что-то удручает, а вы не хотите открыться мне! Так любящие не поступают.

— Зачем рассказывать вам о том, чего вы изменить не можете? Это все самые обычные вещи. Ну, может быть, в последнее время они стали немного хуже.

— Домашние неурядицы. Вы спокойно можете мне довериться. Я ведь догадываюсь в чем дело.

— Папа стал таким раздражительным! Он сердится на Фреда, и сегодня утром была новая ссора: Фред грозит выбрать себе какое-то низкое занятие и не хочет считаться с тем, что ему дали образование вовсе не для этого. А кроме того…

Розамонда запнулась и чуть-чуть покраснела. Лидгейт впервые после их объяснения видел ее расстроенной и никогда еще не испытывал к ней такой страстной любви, как в эту минуту. Он нежно поцеловал умолкшие губки, словно желая придать им смелости.

— Мне кажется, папа недоволен нашей помолвкой, — продолжала Розамонда почти шепотом. — Вчера вечером он сказал, что должен поговорить с вами и что от нее надо отказаться.

— И вы согласитесь? — с жаром, почти с гневом спросил Лидгейт.

— Я никогда не отказываюсь от того, чего хочу, — ответила Розамонда, к которой, едва он коснулся этой струны, вернулось обычное спокойствие.

— Умница! — воскликнул Лидгейт, снова ее целуя. Такое уместное упорство было обворожительно. Он продолжал:

— Ваш отец уже не вправе настаивать на расторжении нашей помолвки. Вы совершеннолетняя и дали мне слово. А если вам причиняют огорчения, значит, надо ускорить свадьбу.

Устремленные на него голубые глаза просияли радостью, словно озарив мягким солнечным светом все его будущее. Идеальное счастье (прямо из сказок «Тысячи и одной ночи», когда достаточно одного шага, чтобы покинуть тяжкий труд и сумятицу улиц и очутиться в раю, где вам дается все, а от вас ничего не требуется), казалось, было совсем близко — лишь несколько недель ожидания.

— Зачем нам откладывать? — спросил он с пылкой настойчивостью. — Я уже снял дом, а остальные приготовления можно закончить быстро, не так ли? Ваши новые платья подождут. Их можно купить и после.

— Какие у вас, умных мужчин, странные понятия! — сказала Розамонда, и на ее лице заиграло больше смешливых ямочек, чем обычно. — Нет, только подумать! Я в первый раз слышу, чтобы подвенечное платье покупали после свадьбы.

— Но неужели вы будете настаивать, чтобы я из-за платьев ждал еще месяц? — спросил Лидгейт, полагая, что Розамонда мило его поддразнивает, и все же опасаясь, что на самом деле она вовсе не хочет торопиться со свадьбой. — Вспомните, ведь нас ожидает еще большее счастье, чем это, — мы будем все время вместе, ни от кого не завися, распоряжаясь нашей жизнью, как захочется нам самим. Любимая, ну, скажите же мне, что скоро вы можете стать совсем моей!

Лидгейт говорил серьезно и настойчиво, словно она оскорбляла его нелепыми отсрочками, и Розамонда тотчас стала серьезной и задумалась. Собственно говоря, она перебирала в уме сложные вопросы обметывания швов, подрубания оборок и отделки юбок, прежде чем дать хотя бы приблизительный ответ.

— Полутора месяцев должно вполне хватить, Розамонда, не так ли? настойчиво сказал Лидгейт и, выпустив ее руки, нежно обнял ее за талию.

Одна маленькая ручка тотчас прикоснулась к волосам, поправляя их, и Розамонда, чуть наклонив голову, сказала озабоченно: