— Если бы о нем никто ничего хуже сказать не мог! Ему надо бы последить за собой. Миссис Уол говорила дяде, что Фред страдает легкомыслием. — Мэри поддалась внезапному порыву: подумав, она, конечно, промолчала бы. Но слово «легкомыслие» внушало ей смутную тревогу, и она надеялась, что ответ Розамонды ее успокоит. Однако о том, в чем миссис Уол прямо его обвинила, она упоминать не стала.

— О, Фред просто ужасен! — сказала Розамонда, которая, конечно, не употребила бы такого слова, разговаривай она с кем-нибудь другим, кроме Мэри.

— Как так — ужасен?

— Он ничего не делает, постоянно сердит папу и говорит, что не хочет быть священником.

— По-моему, Фред совершенно прав.

— Как ты можешь говорить, что он прав, Мэри? Где твое уважение к религии?

— Он не подходит для такого рода деятельности.

— Но он должен был бы для нее подходить!

— Значит, он не таков, каким должен был бы быть. Мне известны и другие люди точно в таком же положении.

— И все их осуждают. Я бы не хотела выйти за священника, однако священники необходимы.

— Отсюда еще не следует, что эту необходимость обязан восполнять Фред.

— Но ведь папа столько потратил на его образование! А вдруг ему не достанется никакого наследства? Ты только вообрази!

— Ну, это мне вообразить нетрудно, — сухо ответила Мэри.

— В таком случае не понимаю, как ты можешь защищать Фреда, — не отступала Розамонда.

— Я его вовсе не защищаю, — сказала Мэри со смехом. — А вот любой приход я от такого священника постаралась бы защитить.

— Но само собой разумеется, он бы вел себя иначе, если бы стал священником.

— Да, постоянно лицемерил бы, а он этому пока не научился.

— С тобой невозможно говорить, Мэри. Ты всегда становишься на сторону Фреда.

— А почему бы и нет? — вспылила Мэри. — Он тоже стал бы на мою. Он единственный человек, который готов побеспокоиться ради меня.

— Ты ставишь меня в очень неловкое положение, Мэри, — кротко вздохнула Розамонда. — Но маме я этого ни за что не скажу.

— Чего ты ей не скажешь? — гневно спросила Мэри.

— Прошу тебя, Мэри, успокойся, — ответила Розамонда все так же кротко.

— Если твоя маменька боится, что Фред сделает мне предложение, можешь сообщить ей, что я ему откажу. Но насколько мне известно, у него таких намерений нет. Ни о чем подобном он со мной никогда не говорил.

— Мэри, ты такая вспыльчивая!

— А ты кого угодно способна вывести из себя.

— Я? В чем ты можешь меня упрекнуть?

— Вот безупречные люди всех из себя и выводят… А, звонят! Нам лучше пойти вниз.

— Я не хотела с тобой ссориться, — сказала Розамонда, надевая шляпку.

— Ссориться? Чепуха! Мы и не думали ссориться. Если нельзя иногда рассердиться, то какой смысл быть друзьями?

— Мне никому не говорить того, что ты сказала?

— Как хочешь. Я меньше всего боюсь, что кто-нибудь перескажет мои слова. Но идем же.

Мистер Лидгейт на этот раз приехал позднее обычного, но гости его дождались, потому что Фезерстоун попросил Розамонду спеть ему, а она, докончив «Родину, милую родину» (которую терпеть не могла), сама предупредительно спросила, не хочет ли он послушать вторую свою любимую песню — «Струись, прозрачная река». Жестокосердый старый эгоист считал, что чувствительные песни как нельзя лучше подходят для девушек, а прекрасные чувства — для песен.

Мистер Фезерстоун все еще расхваливал последнюю песню и уверял «девочку», что голосок у нее звонкий, как у дрозда, когда под окном процокали копыта лошади мистера Лидгейта.

Он без всякого удовольствия предвкушал обычный неприятный разговор с дряхлым пациентом, который упорно верил, что лекарства обязательно «поставят его на ноги», лишь бы доктор умел лечить, — и это унылое ожидание вкупе с печальным убеждением, что от Мидлмарча вообще нельзя ожидать ничего хорошего, сделали его особенно восприимчивым к тому обворожительному видению, каким предстала перед ним Розамонда, «моя племянница», как поспешил отрекомендовать ее мистер Фезерстоун, хотя называть так Мэри Гарт он не считал нужным. Розамонда держалась очаровательно, и Лидгейт заметил все: как деликатно она загладила бестактность старика и уклонилась от его похвал со спокойной серьезностью, не показав ямочек, которые, однако, заиграли на ее щеках, когда она обернулась к Мэри с таким доброжелательным интересом, что Лидгейт, бросив на Мэри быстрый, но гораздо более внимательный, чем когда-либо прежде, взгляд, успел увидеть в глазах Розамонды неизъяснимую доброту. Однако Мэри по какой-то причине казалась сердитой.

— Мисс Рози мне пела, доктор. Вы же мне этого не воспретите, э? сказал мистер Фезерстоун. — Ее пение куда приятней ваших снадобий.

— Я даже не заметила, как пролетело время, — сказала Розамонда, вставая и беря шляпку, которую сняла перед тем, как петь, так что ее прелестная головка являла все свое совершенство, точно цветок на белом стебле. Фред, нам пора.

— Так едем, — ответил Фред. У него были причины для дурного настроения, и ему не терпелось поскорее покинуть этот дом.

— Значит, мисс Винси — музыкантша? — сказал Лидгейт, провожая ее взглядом. (Розамонда каждым своим нервом ощущала, что на нее смотрят. Природная актриса на амплуа, подсказанном ее physique, [55] она играла самое себя, и так хорошо, что даже не подозревала, насколько это и есть ее подлинная натура.)