— Все-таки несправедливо называть меня эгоистом. Если бы вы знали, что позволяют себе другие молодые люди, вы бы сказали, что я еще не так плох.

— Я знаю одно: только эгоисты способны тратить на себя большие деньги, не зная, как они будут расплачиваться с долгами. Они думают о том, какую выгоду могут получить сами, а не о том, что могут потерять другие.

— С любым человеком, Мэри, может случиться несчастье, и он не сумеет расплатиться, хотя и собирался. В мире нет человека лучше вашего отца, и все-таки он попал в беду.

— Как вы смеете сравнивать себя с моим отцом, фред! — негодующе вскричала Мэри. — Он попал в беду не потому, что думал только о собственных пустых развлечениях, а потому, что его заботила работа, которую он делал для других. С ним случилось несчастье, и он трудился, не жалея себя, чтобы возместить всем их потери.

— А я, Мэри, по-вашему, даже не постараюсь ничего возместить? Неблагородно думать о человеке самое плохое. И если у вас есть над ним власть, так, по-моему, надо постараться сделать его лучше. А вы и попробовать не хотите. Ну что же, я ухожу, — закончил Фред томным голосом. — Больше я вам никогда докучать разговорами не буду. Я очень сожалею о неприятностях, которые причинил, — вот и все.

Мэри выронила шитье и посмотрела на него. Порой даже в девичьей любви таится что-то материнское, а нелегкий жизненный опыт одарил Мэри чуткостью, далекой от той пустой бездушности, которую мы называем девичьим кокетством. При последних словах Фреда у нее сжалось сердце, как сжимается оно у матери, когда ей чудится плач расшалившегося непослушного ребенка, а вдруг он заблудился или с ним что-то случилось? Когда же она подняла глаза и увидела унылое отчаяние на его лице, жалость к нему взяла верх над гневом и тревогой.

— Ах, Фред, вам плохо! Сядьте же. Не уходите. Я скажу дяде, что вы тут. Он все удивлялся, куда вы пропали — он вас целую неделю не видел. — Мэри говорила торопливо, не выбирая слов и не думая о их смысле, но тон у нее был ласковый и просительный, и она привстала, точно собираясь пойти к мистеру Фезерстоуну. Разумеется, Фреду показалось, будто из черных туч выглянуло солнце. Он отошел от камина и встал перед ней.

— Скажите мне только слово, Мэри, и я все сделаю. Скажите, что вы не думаете обо мне так уж плохо, что не откажетесь от меня совсем.

— Как будто мне хочется думать о вас плохо, — печально сказала Мэри. Как будто мне не больно, что вы становитесь праздным бездельником. Неужели вам не стыдно быть таким никчемным, когда другие люди трудятся, стремятся к чему-то, когда вокруг столько дела? Неужели вам не стыдно, что вы ни на что полезное не годитесь? А ведь в вас немало хорошего, Фред! Вы могли бы стать достойным человеком.

— Я постараюсь стать таким, как вы хотите, Мэри, только скажите, что вы меня любите.

— У меня язык не повернется сказать, что я люблю человека, который всегда от кого-то зависит и рассчитывает только на то, что для него соблаговолят сделать другие. Чем вы станете к сорока годам? Наверное, вторым мистером Боуером — таким же бездельником, обитающим в парадной гостиной миссис Век. Станете толстым, дряблым и будете жить надеждой, что кто-нибудь пригласит вас к обеду, а по утрам разучивать комические куплеты… Ах нет! Упражняться в игре на флейте.

Едва Мэри задала вопрос о будущем Фреда, как ее губы начали складываться в улыбку (юные души отходчивы), и прежде чем она кончила, ее лицо уже сияло веселой насмешкой. Увидев, что Мэри над ним смеется, Фред почувствовал себя так, словно его отпустила ноющая боль, и с робкой улыбкой попытался взять ее за руку, но она ускользнула к двери со словами:

— Я предупрежу дядю. Вы должны подняться к нему хоть ненадолго.

Фред втайне не сомневался, что ему не грозит исполнение саркастических пророчеств Мэри, даже если отбросить то «все», что он готов был совершить по первому ее требованию. В присутствии Мэри он не осмеливался хотя бы обиняком коснуться своих надежд на наследство мистера Фезерстоуна, а она всегда разговаривала с ним так, словно этих надежд вовсе не существует и он должен полагаться только на самого себя. Но если он все-таки получит это наследство, ей придется признать, что его положение изменилось. Вяло обдумывая все это, он поднялся в спальню мистера Фезерстоуна. Там он пробыл недолго и скоро уехал, сославшись на легкий озноб. Мэри больше не показалась, но по дороге домой он чувствовал себя не столько несчастным, сколько больным.

Когда под вечер в Стоун-Корт явился Кэлеб Гарт, Мэри не удивилась, хотя обычно у него не хватало времени навещать ее, а к тому же он очень не любил разговаривать с мистером Фезерстоуном. Старик со своей стороны чувствовал себя неловко с шурином, которого ничем не мог допечь, — Кэлеб был равнодушен к своей бедности, ничего у него не просил, а в сельском хозяйстве и горном деле разбирался много лучше, чем он. Однако Мэри знала, что родителям необходимо повидаться с ней, и если бы отец не приехал, она утром отпросилась бы домой часа на два. Обсудив за чаем цены с мистером Фезерстоуном, Кэлеб встал, попрощался с ним и сказал:

— Мне надо поговорить с тобой, Мэри.

Она прошла со свечой в другую гостиную, где камин не топился, и, поставив еле теплящийся огонек на темный стол красного дерева, обернулась к отцу, обняла его и осыпала нежными детскими поцелуями. Морщины на лбу Кэлеба разошлись, и его лицо просветлело — он был похож на большого красивого пса, который радуется, когда его приласкают. Мэри была его любимицей, и, что бы там ни говорила Сьюзен (хотя обычно она бывает права), нет ничего удивительного, если Фред — да и кто угодно другой считает Мэри лучшей из девушек.