Прошу помнить, что я тут говорю не о хирургическом, механическом, профилактическом или гигиеническом, а исключительно о лекарственном вмешательстве и подразумеваю терапию в тесном смысле, т. е. науку, занимающуюся приложением специальных лекарственных стимулов к излечению больного организма.

Какого же свойства может и должен быть закон, управляющий выбором лекарственных средств для излечения болезней? Возможно ли лечить самое существо болезни? Конечно, нет, потому что внутренняя сущность болезней нам неизвестна; она тождественна с самой жизнью, тайна которой от нас сокрыта. С этой точки зрения Вирхов и говорит, что терапия, как наука, будет возможна лишь тогда, когда у нас будет биология, т. е. наука о жизни. Я сейчас покажу, что эта точка зрения совершенно неправильна, иначе, с практической стороны, неужели нам сидеть, сложа руки, в ожидании, что когда-то к нам слетит познание жизни? К счастью, нет, этого не нужно, и вот почему.

Я уже сказал, что содержанием всякой естествоиспытательной науки являются две серии опытных или наблюдательных фактов или явлений, и закон, связывающий эти факты и выражающий постоянное и неизменное между ними отношение. Терапия, как опытная наука, тоже имеет дело с двумя сериями фактов или явлений; с одной стороны — с явлениями естественных болезней, с другой — с явлениями лекарственного действия на человеческий организм, и, как всякая опытная наука, если она действительно таковая, должна иметь закон, выражающей какое-либо общее отношение между этими двумя сериями явлений. Но всякое лекарственное вещество в большей или меньшей степени есть яд, который в больших или меньших приёмах вредно влияет на здоровый организм и действует на него болезнетворно или патогенно, т. е. возбуждает в нём искусственную или, пожалуй, лекарственную болезнь. Поэтому физиологическое действие лекарств можно изучать с точки зрения искусственных болезней, производимых лекарством в здоровом человеческом организме, и свод болезненных явлений, искусственно производимых лекарством в здоровом организме, для краткости можно назвать патогенезией лекарства. Следовательно, повторяю, терапия как наука о лечении больных посредством лекарств, должна иметь дело, во-первых, с двумя сериями фактов; с одной стороны — с явлениями естественных болезней, или с патологией; с другой стороны — с явлением лекарственного действия на человеческий организм или с патогенезией; во-вторых, с эмпирической формулой, связывающей патологию с патогенезией, т. е. выражающей какое-либо общее и постоянное отношение между болезнями и лекарствами или, лучше сказать, между симптомами болезни и симптомами лекарства, которое должно её излечить, понимая симптом в смысле родового выражения, вмещающего в себя всё, что относится к проявлению естественной или лекарственной болезни, т. е. как функциональные страдания, так и органические и патологические изменения в органах.

Эта формула и установлена Ганеманом и гласит: similia similibus curantur; она утверждает эмпирически факт опыта и наблюдения, что между болезнью пациента и лекарством, долженствующим его излечить, должно существовать гомеопатическое отношение, т. е. отношение сходства или подобия — другими словами, лекарство должно быть в состоянии возбуждать в здоровом человеческом организм болезненное состояние или лекарственную болезнь, наивозможно сходную с болезнью данного пациента. Это и есть гомеопатический законд подобия, который, как и все опытные законы, как законы притяжения, отражения и преломления света, химического сродства и пр., выражает взаимное отношение между двумя сериями явлений, а именно, между больным организмом и исцеляющим его лекарством, и проверяется и подтверждается опытом, посредством методов, свойственных терапии.

Почему астрономы полагаются на ньютоновский закон притяжения? Потому что они его ежедневно и ежечасно проверяют с неизменно одинаковым результатом. Почему гомеопаты полагаются на ганемановский закон подобия? Потому что в своей сфере действия он неизменно приводит их к однообразному результату, а именно, к легчайшему, скорейшему, приятнейшему и радикальнейшему излеченио всех вообще излечимых болезней. Понятно, кто не хочет видеть солнечного света, тому стоить только закрыть глаза; но это умышленное закрывание глаз нисколько не мешает солнцу ярко светить среди неба для всякого ищущего и жаждущего его света.

Теперь пойдем ещё дальше и посмотрим, какие признаки придают всякой опытной науке характер «научности», и каковы должны быть свойства опытной науки, чтобы она имела все права называться «наукой»?

Одним из первых условий всякой истинной науки, как справедливо показал Карроль Дёнгам, является возможность её бесконечного совершенствования во всех своих частях без ущерба её целости. Для иллюстрации этого положения достаточно лишь указать на раньше упомянутые мной науки — астрономию, физику и химию, и вспомнить, какой громадный прогресс совершился в этих науках со времени их возникновения, насколько шире и полнее стало наше знание фактов, занимающих эти науки, насколько понятнее и точнее стали наши сведения о частных явлениях, подведомственных этим наукам, и насколько многочисленнее и разнообразнее стали новые элементы, чуть ли не ежедневно входящие в их состав. Если же мы вникнем в дело немножко поглубже и поищем условия совершенства всех этих наук, то мы найдём везде и всегда один и тот же факт, а именно, неизменность эмпирических законов, невзирая на какой бы то ни было прогресс в опытных науках, и полная независимость эмпирических законов от каких бы то ни было теорий или гипотез их объяснения.

В астрономии, например, этой точнейшей и совершеннейшей из всех наук, её главный и всеобщий закон притяжения совершенно независим от каких бы то ни было попыток объяснить сущность притяжения. Астрономия вовсе и не теряется в разрешении праздного вопроса, какая есть первая причина движения небесных тел. Она лишь изучает движения светил по отношению друг к другу в пространстве и вокруг собственных осей, и старается уяснить себе взаимные отношения, существующия между планетами. Относительно сущности притяжения и причины ньютоновского закона именно в этой, а не в другой форме, можно воздвигать какие угодно гипотезы; всеобщая эмпирическая формула от этого не изменяется и остается неприкосновенной, потому что она служит выражением достоверных фактов опыта, наблюдения и твёрдого знания, и в этом сила и залог неограниченного прогресса обладающей ею науки. Весьма плачевно было бы состояние астрономии, если бы её закон был построен на одной из многочисленных гипотез относительно возможной причины тяготения. Причины и внутренние двигатели явлений природы от нас навек сокрыты и могут служить лишь предметом нашей фантазии и изменчивых философских умствований и спекуляций. С каждым новым открытием, с каждым новым фазисом в истории развития науки, с каждым новым направлением в философских верованиях учёных, должны были бы возникать новые гипотезы, отвергающие старые, а вместе с тем и уничтожающие прежние законы или формулы, на них построенные и соответствовавшие прежнему состоянию науки. Это был бы процесс постоянного созидания и немедленного вслед затем разрушения; на таком зыбком, неверном и переменчивом основании невозможно было бы никакое прочное здание, невозможен был бы истинный прогресс науки.

Точно также и в физике законы распространения, отражения и преломления света остаются неизменны и непоколебимы, невзирая на все грандиозные усовершенствования и открытия в области физики вообще и оптики в частности. И если вникнуть в условия столь поразительной быстроты развития этой науки, то мы опять увидим, что фактический прогресс находился в полной независимости от тех или других гипотез относительно сущности световых явлений и теорий происхождения света. Ученые могли и могут придерживаться каких угодно мнений относительно причины и сущности света, но эмпирические законы света не только от этого не изменяются, но, наоборот, крепнут, выдерживают натиск всяких гипотез, опрокидывают их и подчиняют под свою власть. Известно, например, что существуют две главные теории физических явлений света, теория истечения и теория волнообразного колебания, взаимно друг друга исключающие. Как грустно и безнадёжно было бы состояние оптики, если бы, вместо того, чтобы опираться на твёрдо установленный эмпирически закон, она должна была бы опираться на физическую теорио о сущности света. В самом деле, до начала этого столетия теория истечения особого светящего вещества или светящейся материи казалась наиболее правдоподобной, но со времени исследований Физо, Фуко, Френеля и др., гипотеза волнообразного колебания получила решительный перевес над первой. Если бы оптика находилась в зависимости от теории, то все практические выводы, построенные на теории истечения, должны были бы свестись к нулю, как только установилась теория волнообразного колебания, чего, однако, ничуть не бывало. Или опять, в настоящее время эта последняя теория ещё занимает умы физиков и, действительно, имеет очень много за себя; но, не сегодня-завтра теория существования эфира может измениться, преобразиться или вовсе провалиться, и, в таком случае, всё здание, построенное на «эфирном» основании, должно было бы с неимоверным треском рухнуть в дребезги. И если бы получила снова большее значение теория истечения или какая-либо другая, то нужно было бы опять перестраивать здание сызнова, применяясь к данному состоянию научных взглядов и теорий. Таким образом, вместо беспрерывного поступательного движения вперед, вместо бесконечного прогресса, мы имели бы бесконечное шатание взад и вперёд и безнадёжный труд Сизифа вечно разрушать свой собственный труд.

Совершенно то же самое и в химии. Методы исследования сделались точнее и совершеннее, сведения наши о химических свойствах всевозможных старых и новых тел стали неизмеримо богаче, но закон кратных отношений остаётся ненарушимым. Для объяснения его принимают, что материя состоит из очень малых частичек, химически неделимых и называемых атомами, и что атомы соединяются в молекулы. Но дело в том, что закон постоянных и кратных отношений, как эмпирический или индуктивный вывод из фактов опыта и наблюдения, представляет закон естественный, непоколебимый и вечный, невзирая ни на какие будущие успехи теоретической химии; допущение же существования атомов есть лишь гипотеза, предположение, вероятность, хотя и имеющая за собой большое правдоподобие. Изучая же условия развития и усовершенствования химии, мы встречаем тот же факт, что и во всех опытных науках, а именно, что прогресс в области этой науки не только совершенно не зависел и не зависит от попыток объяснения сущности химического сродства и внутренней причины закона кратных отношений, но, наоборот, именно и оказался возможным в силу этой независимости от теории и гипотезы. Если бы практическая химия строила свои открытия на теории строения материи, хотя бы на такой солидной и прекрасной, как атомистическая, то это было бы жалкое здание на песке, потому что взгляды и теории насчёт строения материи подвергались и будут постоянно подвергаться превращениям, сообразно с состоянием наших знаний и с духом времени и века, и с каждым превращением, с каждым новым фазисом в развитии науки, не говорю уже о коренных революциях в науке, факты, построенные на теории, неминуемо должны были бы гибнуть, а, следовательно, не могло бы быть и речи об истинном прогрессе в науке.