— Цурюк! [3]

Должно быть, это значило: «нельзя». Но ведь она здесь живёт. Она всегда ходила по этой улице. Почему же она теперь не может пройти?

— Цурюк! — пригрозил немец, вскидывая автомат.

Значит, если она ослушается, этот фашист её убьёт. Значит, теперь ничего нельзя.

Нельзя свободно ходить по деревне. Нельзя запеть советскую песню. Нельзя жить, как привыкла. Нельзя.

Теперь, что бы она ни делала, куда бы она ни пошла, на пути встанет солдат в куцей шинели и будет цурюкать на неё своим немецким голосом. Теперь он здесь командует. Он — враг.

Куда от него убежать, куда кинуться?..

Девочка растерянно огляделась. Только сейчас она заметила, что чуть поодаль, на противоположной стороне улицы, толпится народ. Там были Фрося и Рая. И боком-боком — а вдруг и сюда нельзя, вдруг немец выстрелит! — Лара перешла улицу и приткнулась к ним.

Все смотрели на остановившуюся возле колодца немецкую машину. Её окружили солдаты в куцых шинелях. Но посреди круга перед немецким офицером понуро стоял человек в пиджаке.

Лара узнала его сразу: это был дядя Родион.

И сразу же девочка забыла, что дядя выгнал её из дома.

Какие могут быть счёты, какие обиды, если человек у фашистов в плену!

— Забрали! — взвизгнула Лара. — Моего дядю забрали!..

Она хотела рвануться на помощь, но Раины пальцы вцепились в её плечо.

— Куда! Кого пожалела, кого выручать собралась? Да он немцам, гадюка, продался. Он теперь староста у нас.

— Думает на колхозном добре разжиться, — откликнулся из толпы чей-то молодой гневный голос.

А другой голос, постарше, добавил:

— Чего хорошего ждать от человека, который выгнал из дома родную мать…

Дядя Родион вытянул шею, прислушиваясь.

Обернулся и немецкий офицер. Он заметил выступившую из толпы большеглазую, кудрявую девочку.

Её каштановые волосы отливали на солнце рыжинкой. Будто искорки вспыхивали на завитках.

— Карош! — показывая переводчику на Лару, сказал офицер. — Карош!.. Ком гер, медхен! [4]

Но девочка уже исчезла в толпе. Подружки втолкнули её в калитку. И, прыгая, как коза по чужим огородам, Лара помчалась домой.

Она была такая бледная, что бабушка ахнула:

— Милок! Да на тебе лица нет…

— Бабушка, это правда: в деревне немцы. Я их сама видела. И он с ними — дядя Родион.

— Всё знаю. — Бабушка заморгала и отвернулась к костру.

А самый главный немец на меня пальцем тыкал. Он говорил: «Карош, карош…»

— Ах, погань!

Бабушка взяла палку и решительно разгребла уже потухший костёр.

Зола зашипела, покрылась огненной сыпью. Это, злясь, что их потревожили, вспыхнули угольки и сейчас же опять погасли, подёрнулись сизым.

— Помажься золой, — строго сказала бабушка, — небось тогда не будешь «хорош». Да не сейчас мажься, повремени. Дай жару остынуть.

Но девочка уже нагнулась к костру. Она заметила в золе красное пятнышко. Только это был не уголёк, а кусок материи, обгоревший клочок кумача.

Лара пронзительно взглянула на бабушку, а та виновато опустила седую голову. Теперь Лара всё поняла.

— Это ты, ты… — Девочка задыхалась. — Как ты посмела!..

— Со страху, милок. Фашист-то, он красного не любит. Думаю, начнут девчонку таскать. Вот я твой красный галстук в огонь — и спалила. Ну, что молчишь? Пошуми, поругай меня — хоть душу отведёшь.

Но девочка молчала, широко раскрытыми глазами глядя вдаль. Где они сейчас-ребята, с которыми она росла, дружила, училась? Где её родной пионерский отряд?

Если бы она могла их увидеть! Хоть кого-нибудь… Хотя бы Валерку, который дёргал её за косу. Пусть, пусть бы он дёрнул её сейчас!..

Может, они собрались в том самом зале, где её принимали в пионеры и перед лицом товарищей, перед красным знаменем она дала торжественное обещание, она поклялась.

Может, они говорят о ней. И никто-ни Наташа, ни Лида, ни Вова — не знает, какая с ней стряслась беда.

Забрали бабушкину деревню фашисты. Нет больше над сельсоветом красного знамени, и красного пионерского галстука у неё больше нет.

Но и без галстука она останется пионеркой.

— Ребята! Вы слышите, вы верите мне, ребята? Наш пионерский отряд я не подведу.

— Чего бормочешь? — робко спросила бабушка. — Серчаешь ещё на меня?

Давно погасли в костре угольки. Но среди серой, мёртвой золы по-прежнему пламенел клочок кумача, словно яркая, непотухающая искра.