Эдди запрокинул ему голову и влил в клюв мескаль. Потом его жена оттащила птицу к скамейке, вывернула ей шею, прижала ее к скамейке, точно к плахе, и предоставила мне действовать.

Я знаю, что индюки глупые. Еще я знаю, что если курице отрубить голову, она не сразу падает, а еще некоторое время бегает по двору — она слишком потрясена, чтобы сообразить, что умерла. Я понимал, что индюк вряд ли окажется умнее курицы. Иногда индюки захлебываются, когда идет дождь, просто потому, что забывают закрыть клюв (прямо как фанаты «Бон Джови»). Все это я прекрасно знал. Я намеревался, будучи человеком чувствительным и некровожадным, отправить эту птицу на ее индюшачьи небеса по возможности быстро, чисто и безболезненно. Никаких промедлений и колебаний. Я занес мачете над шеей упиравшейся птицы, собираясь покончить с ней сразу, одним ударом. Звук от удара получился такой, как будто я рубил дерево. Тело индюка содрогнулось, забилось, он стал как-то неестественно подскакивать. О боже, подумал я, кажется, я промахнулся! Я все испортил! Решив, что не попал по сонной артерии и только жестоко искалечил бедное животное, я в горячке начал размахивать своим мачете, как новичок-киллер, слепо лупить по той тонкой полоске кожи, которая все еще соединяла голову и туловище. Струя крови ударила в объектив камеры, испортив тот самый кадр, который был так нужен Мэтью. Я был в крови с головы до пят. Голова индюка дергалась у меня в руках, а тело, все еще дико взбрыкивающее, Эдди уже уносил, чтобы невозмутимо подвесить его к потолку сарая и выпотрошить. Нет, я не киллер. Я потом долго и тупо сидел рядом со своей жертвой, прежде чем начать ощипывать еще теплое тело. Думал, что же это, черт возьми, со мной такое произошло.

Готовилась еда, тянулся долгий сонный день. Собрались родственники, во дворе поставили стол. Мы ели прекрас­ные молес побланос с замечательными соусами и салатами, и запивали все это пивом. За столом было много людей, очень похожих на моих нью-йоркских помощников.

— Добро пожаловать на мое маленькое ранчо, — сказал Эдди.

Он организовал настоящий Вудстокский фестиваль на своем маленьком ранчо у подножия холма в окрестностях Исукара. Похоже, это было самое значительное событие в городе с тех пор, как разбили французов, — триумфальное возвращение Эдди Переса. Он нанял музыкантов марьячи , а также поп-группу. Планировались танцы и песни вакерос и показательные выступления с лассо. Место действия — пыльный, залитый солнцем участок земли, ряд низеньких домиков на заднем плане, на переднем — дом в стадии строительства. Цыплята, петухи, коровы, свиньи, ослы, козы свободно бродили по окрестным холмам среди кактусов. Эдди пригласил весь город: мэра, главу местной мафии, самую разношерстную публику. Он нанял всех полицейских соседнего городка, которые в тот вечер у себя дома не были при исполнении, чтобы они обеспечивали порядок, и целую армию женщин для обслуги. Работники с ранчо выкопали яму для барбакоа. Мальчики в аккуратно застегнутых на все пуговицы рубашках и девочки в платьях для причастия бегали по мелким поручениям и подносили кухонную утварь. Запасы пива, текилы, мескаля были неисчерпаемы. Варился пунш из свежих фруктов. Под соломенным навесом поставили длинные столы. Это должен был быть праздник века.

А для меня между тем настал мой День настоящего ковбоя. Одно дело появиться в ковбойских штанах и ботинках в Нью-Йорке; и совсем другое — ходить по здешней пыли в ботинках Тони Лама; или сидеть в темном углу у глинобитной стены, покачиваться на стуле, положив ноги на ящик. В Нью-Йорке вы можете появиться в ковбойской шляпе, только если вы приглашенный танцор на празднике, под солнцем Пуэблы она — насущная необходимость. Я надвинул новенькую шляпу на глаза, чтобы мой уже обгоревший и облезающий нос оказался в тени, и мне было вполне прохладно. Забрел в какую-то хозяйственную постройку, где несколько ранчерос уже разливали текилу в короткие плохо вымытые стаканы, стряхнул пыль с полей шляпы и проскрипел:

— ! Tequila… por favor! [66]

Сидя вместе с Эдди и Мартином, одетыми как настоящие ранчеро, — в ковбойских шляпах и ботинках, — глядя на женщину, похожую на Антонио, которая пекла лепешки в нескольких ярдах от нас, узнавая черты своих нью-йоркских помощников в чертах женщин, готовящих рис в глиняных горшочках на открытом огне, девочек, чистящих кактус для салата из его листьев, старого мороженщика, вручную сбивающего мороженое со свежим лаймом, я был счастлив как никогда. За тысячи миль от Нью-Йорка я чувствовал себя в своей семье, на своей родной кухне.

Большой праздник начался с того, что выкопали большую яму — размером с могилу.

На дне ее развели костер и дали ему прогореть до углей. Когда все было готово, ранчерос поставили в яму большие котлы с супом из козьих голов. Голые черепа, завернутые в листья авокадо, опускают в суп в последнюю секунду, держа их за рога. Внутри черепов — овечьи желудки, наполненные кровью, специями, мятой — что-то вроде мексиканской кровяной колбасы. Затем сверху положили пять коз целиком, выпотрошенных и распластанных, как бабочки, и накрыли их опять-таки листьями авокадо. Коз забили утром того же дня. Их кожа теперь сушилась, распяленная на крыше дома Эдди. Затем яму прикрыли ковриком из плетеной соломки, пропитанным водой, и забросали грязью. Еда должна готовиться около трех с половиной часов.

Между тем все вокруг оживилось. Из сонной, залитой солнцем пустыни ранчо быстро превращалось в гудящий улей. Стали прибывать гости. Заиграли марьячи, певцы пока пили пиво и настраивали свои инструменты; парнишка, в котором я узнал бывшего помощника официанта в Нью-Йорке, украшал столы цветами. Пары начали танцевать. Малыши играли в пятнашки. Мужчины расселись за длинными столами, женщины и дети — на складных стульях во втором ряду. Эдди, который в Нью-Йорке спиртного в рот не берет, был уже пьян, — и без того убойный пунш он усугубил текилой. Остальные ранчерос тоже были уже хороши, а ведь вечеринка еще только началась.

—Ни о ч-чем не беспокойтесь, — сказал Эдди, сделав картинный жест в сторону вооруженных людей, расставленных у подножий окрестных холмов. — П-пейте! Все, что хотите. Текилу, мескаль, мату. Как вам? Нравится? Все хорошо? Главное, не волнуйтесь. Захотите поспать — нет проблем. Спите где хотите. Хоть на земле вместе с цыплятами. Хоть где. Вы в безопасности. Полиция охраняет. Никто вас не тронет.

— Боже мой, Эдди! — воскликнул я. — Тебе есть чем гордиться… Это ведь ты все устроил!

Суп из козьих голов получился потрясающий — одно из самых вкусных блюд, какие я когда-либо ел. Козлятина была на удивление нежная, просто восхитительная. Фаршированные желудки стали настоящим откровением для меня — чудесная острая кровяная колбаса. Я постарался попробовать всего, в том числе салата из кактусов и всяких соусов — накладывал себе еду на еще теплые тортильи, которые можно было брать из стоявших повсюду корзин, по­крытых салфетками. Я поел риса, еще салатов, тамалес, потрясающей сырной кесадильи [67] с цуккини и мягким сыром.

А есть ли на свете музыка сентиментальнее, романтичнее, трогательнее, чем та, которую играют мексиканские марьячи! Ну ладно уж, пожалуй, самба может сравниться с ней. Но в тот вечер — когда солнце садилось за холмы, а вокруг раздавался смех и звучал мексиканский диалект испанского, — мне показалось, что я никогда не слышал ничего красивее этой музыки. Вакеро показывал разные штуки с лассо. Другой пел, сидя верхом на лошади, а лошадь под ним приплясывала, пятилась назад, ложилась, опускалась на колени. Уже после захода солнца, при свете расставленных всюду прожекторов и развешенных гирлянд рождественских лампочек, вакеро спешился, с хмурой торжественностью поднес ко рту микрофон, и тоном, каким обычно говорят спортивные комментаторы, с очень раскатистыми «эр-р», указывая на меня, провозгласил: «А тепер-рь, сеньоры… север-роамериканский шеф-повар-р, гость из Нью-Йор-рка, знаменитый Энтони Бур-р-рден!»