Рядом со мной живет супружеская пара пучеглазых соцслужащих — Майк и Микаэла Талмедж, у которых есть шестнадцатилетняя дочь Зуки. У Зуки есть приятель — двухметровый негр-трансвестит по фамилии Бейтман, который красит волосы в голубой цвет и носит в носу кольцо. С разрешения родителей Бейтман живет вместе с Зуки в ее детской спальне, по-прежнему завешанной рекламными афишами. Летними вечерами, когда у меня открыты окна, я слышу, как они занимаются слегка извращенным сексом. Бейтман прекрасно вписался в здешнюю жизнь.

Сколько бы я ни старался, мне не удается избавиться от застенчивости, сдержанности, вежливости и свойственного мне чувства вкуса, которые очень раздражают местных жителей. Заходя в местный паб, который его болтливая полусумасшедшая хозяйка переименовала в "Народную принцессу" после известного дорожно-транспортного происшествия, я заказываю пинту безвкусного горького пива и вызывающе тихо сажусь в уголок. "Горького?" — спрашивает при виде меня хозяйка. "Немного…" — неизменно отвечаю я (в начале восьмидесятых я еще позволял себе шутить — "нет, немного подсластите…"). Окружающих это приводит в бешенство. Даже приезжие из Банбери, впервые оказывающиеся в нашем пабе, чувствуют приступ раздражения при моем появлении.

Зато когда сюда врывается Бейтман в бальном платье, надетом поверх синтетического велосипедного трико, с какой-нибудь ударной фразой из очередной телевизионной рекламы, все просто счастливы его видеть. Все начинают кричать, шутить и восхищенно выяснять у него, каково это быть негром.

Если бы я был каким-нибудь шпионом, наверное эти мои качества ценились бы здесь больше. Но я не шпион, я просто одинокий старик.

Одинокий старик в ссылке. По крайней мере, когда цари отправляли в Сибирь своих беспокойных подданных, там их встречали другие такие же, с кем можно было поболтать, поохотиться, с которыми можно было заняться любовью или организовать побег. Мне всегда эти ссылки представлялись отличными зимними каникулами — катание на лыжах, уроки танцев с Львом Троцким, беседы с Владимиром Ильичом Лениным.

Но я сам себе надзиратель, а потому побег невозможен.

Меня зовут Хилари Уит, мне семьдесят два года, и когда-то, много лет тому назад, я был тем, что называется, "известным поэтом". Я никогда не был авангардистом и всегда предпочитал простые ясные слова о любви, розах и мимозах, которые рифмовались. Да простит меня Господь, я пользовался своей популярностью, чтобы достичь славы. Телевидение сняло обо мне часовой фильм, который был показан по Би-би-си в лучшее время, — это была эпоха, когда власти пытались внедрить в сознание публики идею самосовершенствования, как Сэм "внедряет" в своих бедных животных перемолотые остатки их родственников. Кроме этого, у меня была собственная радиопередача, выходившая раз в неделю, и однажды я там сделал очень удачную рекламу каши с забавной игрой слов.

Мое переселение в Нортгемптоншир началось в 1968 году во время обеда с моим покойным издателем Блинком Каспари из издательства "Каспари и Миллипед". В течение некоторого времени мне никак не удавалось с ним связаться. Его секретарша непрерывно повторяла: "Он на собрании".

Подобное вранье в деловых отношениях лишь недавно завезли из Соединенных Штатов, поэтому, когда она говорила, что он на собрании, я действительно думал, что он на собрании. "Он ходит на собрания чаще, чем генеральный секретарь Британского конгресса тред-юнионов", — шутил я. Может, вы уже не помните, но в те времена Британский конгресс тред-юнионов был очень влиятельной организацией профсоюзов, которой руководил человек с очень странным цветом волос. (Я вдруг подумал, а не следует ли объяснить, что такое профсоюзы. Но тогда придется объяснять все. Как выглядели монетки в три пенса. Что такое нравственное перевооружение. Эмоциональный голод. Служебный долг. Сексуальное воздержание.)

После многочисленных звонков мой издатель наконец пригласил меня на обед в ресторан, который описал по телефону как "кусочек Франции времен Первой мировой войны". Ресторанчик оказался в подвале.

Спускаясь по лестнице, я заметил:

— Когда ты говорил о Франции времен Первой мировой, я думал, ты имеешь в виду что-то типа "Прекрасной эпохи", возвращение к классицизму…

— Нет, я буквально имел в виду Францию времен Первой мировой войны, — ответил Блинк.

К этому моменту мы уже вошли в помещение, называемое рестораном. Я огляделся. Переступив порог, мы оказались в другом времени. В подвальном помещении была воссоздана атмосфера провинциального ресторанчика Северной Франции примерно семнадцатого года, то есть в разгар Первой мировой войны. Казалось, несколько часов назад помещение пострадало от целого ряда прямых попаданий осколочно-фугасных бомб. Стены в нескольких местах были пробиты насквозь, и сквозь рваные отверстия в них виднелись подвальные помещения, поспешно заваленные мешками с песком. На мешках стояли два древних пулемета, с задранных казенников которых свисали пулеметные ленты. Стычка между манекенами союзных и немецких войск произошла совсем недавно, и на мешках с песком в неподвижных позах смерти лежали павшие в заляпанных кровью немецких, французских и английских мундирах.

Официанты выглядели как члены генерального штаба французских войск, а грубо отесанные столы и стулья были изрешечены шрапнелью, как и полагалось в бункере. На каждом столе был установлен старомодный полевой телефон, заведя который можно было поговорить с любым посетителем или посетительницей, тем самым физически реализовав современный лозунг "Занимайтесь любовью, а не войной". Через утопленные в стенах динамики несся грохот взрывов и вой снарядов. Каждые полчаса за мешками с песком раздавались небольшие взрывы, и оттуда вылетали дым и искры.

Сейчас, по прошествии тридцати с лишним лет, я думаю, что у каждой эпохи есть свой взгляд на прошлое. И поэтому, хотя мне и Блинку (а также многим другим пережившим Первую мировую войну и еще продолжавшим коптить небо в 1968 году) атмосфера ресторанчика тогда представлялась подлинной, сегодня он непоправимо выглядел бы порождением шестидесятых. И если кому-нибудь сегодня взбредет в голову сделать новенький разбомбленный ресторанчик начала XX века, он будет выглядеть совсем иначе.

— Ты ведь принимал участие в последней войне, Хилари? — спросил меня Блинк, когда мы сели за стол.