Ее знаменитые товарищи по команде 1994 года не говорили ничего, принижающего Питтман, по крайней мере публично. После той экспедиции Бришерс стал ее близким другом, а Свенсон неоднократно защищал ее от критиков. «Знаешь, — сказал мне Свенсон на общем сборе в Сиэтле вскоре по их возвращении с Эвереста, — может, Сэнди и не великий альпинист, но на стене Кангчунг она признавала свои недостатки. Да, это правда, что и Алекс, и Барри, и Дэвид, и я провешивали все веревки, но она вносила свой вклад, изо всех сил стараясь заработать позитивное общественное мнение об экспедиции, найти деньги и поддерживать связь со средствами массовой информации».

Однако у Питтман не было недостатка в клеветниках. Многих оскорбляла ее манера щеголять своим богатством и беззастенчивая погоня за популярностью. Как писала Джоана Кауфман в «Wall Street Journal»

Справедливо это или нет, но, к ее несчастью, Питтман стала воплощением всего, что было достойно порицания в деле популяризации Диком Бассом Семи вершин, в том числе и в деле обесценивания высочайшей горы в мире. Обособленная от других своими деньгами, обслуживаемая платными провожатыми, неизменно занятая собой, Питтман не обращала внимания на негодование и насмешки, которые она вызывала у окружающих; она будет забыта так же, как героиня романа Джейн Остин — Эмма.

В четыре часа утра, когда на моих наручных часах зазвенел будильник, я уже не спал; я не спал почти всю ночь, борясь за каждый вдох в этом скудном воздухе. Теперь наступило время начать жуткий ритуал выползания из теплого пухового кокона на ужасающий холод на высоте 6490 метров. Двумя днями раньше, в пятницу, 26 апреля, мы решили пройти весь путь из базового до второго лагеря за один день, чтобы начать нашу третью и последнюю акклиматизационную вылазку перед штурмом вершины. Этим утром, согласно превосходному плану Роба, мы поднимемся из второго лагеря в третий и проведем там ночь на высоте 7300 метров.

Роб приказал нам быть готовыми к выходу в 4:45 утра, следовательно, у меня было 45 минут, которых едва хватало, чтобы одеться, впихнуть в себя плитку шоколада и немного чая и пристегнуть кошки. Посветив налобным фонарем на дешевенький термометр на моей ветровке, которую я использовал как подушку, я увидел, что температура в тесной двухместной палатке была минус 14 градусов по Цельсию. «Дуг! — прокричал я шевелящемуся кому в спальном мешке рядом со мной. — Время подниматься на горку. Ты там уже проснулся?»

«Проснулся? — проскрипел он усталым голосом. — С чего ты взял, что я вообще засыпал? Знал бы ты, как мне дерьмово. Кажется, у меня что-то не в порядке с горлом. Я слишком стар для такого дрянного дела».

За ночь наши зловонные испарения сконденсировались на ткани палатки, образовав хрупкую внутреннюю оболочку изморози; когда я сел и начал копошиться в темноте, чтобы одеться, невозможно было не задевать низкие нейлоновые стены, и каждый раз, когда я их задевал, внутри палатки начиналась пурга, покрывающая все вокруг кристаллами льда. Не переставая дрожать, я быстро натянул на себя, один за другим, три слоя пушистого полипропиленового нижнего белья, затем верхнюю одежду из непродуваемого нейлона, после этого влез в тяжеленные, неуклюжие ботинки. Каждый раз, затягивая шнурки, я содрогался от боли; за прошедшие две недели состояние моих потрескавшихся, кровоточащих кончиков пальцев неуклонно ухудшалось на холоде.

Я вышел из лагеря, тяжело шагая, освещая себе дорогу налобным фонарем. Впереди меня шли Роб и Фрэнк, пробираясь между ледяными башнями и завалами из валунов, чтобы добраться до основного тела ледника. Следующие два часа мы поднимались по склону, пологому, как горка для начинающих лыжников, и наконец дошли до верхнего края ледника Кхумбу. Сразу за краем ледника поднималась стена Лхоцзе — громадное, наклонное море льда, которое светилось, как темный хром, в косых лучах рассвета. Спадая змейкой вниз из промороженных просторов, словно подвешенная к небесам, одинокая прядь девятимиллиметровой веревки призывно ждала. Я подобрал ее нижний конец, прикрепил свой жумар [39] к слегка потрепанной веревке и начал подъем.