– Я верю, верю. Огромные и страшные знания вручены тебе. Когда произойдет конец света?

– Почти через два тысячелетия, – ответил Пелисье. – С неба будут падать огненные горы, и вода в море будет гореть, как сухая трава в выжженной солнцем степи.

Его собеседник выпрямился, вдохновенно блеснули синие глаза, и невысокий уроженец Гамалы показался выше ростом:

– Ты должен оставить память об этом, Иоханан. Предупреждение о том, что может произойти через два десятка веков. Бог вручил тебе Слово печали и гнева, и оно станет бессмертным. Не утрать Слово Бога…

Слово Бога… Бога – Слово… Страшная боль вдруг пронзила сразу обмякшее тело археолога, потому что он ПОНЯЛ… Пелисье обхватил голову руками, чувствуя, как на седеющих висках проступает крупными каплями пот, холодный пот, обжигающий, как эта жуткая ночь над тысячелетней Иудеей… Звезды, пепел черного неба, остывающие за грядой веков глаза любимых друзей, которые никогда не увидеть, не понять, не вернуть!.. Пелисье судорожно вцепился ладонью в лоб, собирая мучительные кожные складки, как будто это отчаянное усилие могло собрать по крупицам ускользающую память… Он резко выпрямился и понял, что не помнит ни слова из Апокалипсиса, Откровения Иоанна Богослова – из книги, которую он давным-давно, в звонкой парижской жизни, помнил наизусть. Ни слова!.. Ни вздоха! Он не мог вспомнить и воссоздать, потому что эту книгу еще ПРЕДСТОЯЛО написать Иоанну Богослову. Ему. Жану Пелисье. Иоханану с берегов Гени-Исаретского озера. Ему – Иоанну Богослову.

Он поднял глаза на кротко улыбавшегося ему человека и спросил:

– Я могу звать тебя любым именем? Но ведь твое настоящее имя – Иешуа? Так? Или, как сказал бы эллин, – Иисус?

– Да.

– Тебе двадцать пять или двадцать шесть лет?

– Да.

– Твою мать зовут Мария? – не в силах остановиться, говорил Пелисье. – И тот громадный человек, исцеливший римлян, человек по имени Иоханан – он окрестит тебя в реке Иордан и назовется Иоанн Предтеча, или Иоанн Креститель?! И пройдет несколько лет, и твое имя прогремит на всю Иудею, а потом – когда тебе будет тридцать три года, – ты снова встретишь Понтия, доброго, доброго Понтия Пилата… и!..

– Иоханан!!!

– Ученики обступят тебя на горе, и я буду среди них, потому что некуда деться, а потом Петр трижды отречется от тебя, и я буду стоять у креста, – Пелисье бормотал всё быстрее и неразборчивее, и его молодой собеседник едва ли мог понять хотя бы треть из сказанного, – и слава твоя обрастет веками… камни будут корчиться от боли, и у змей вырастут крылья…

Тревога появилась в синих глазах Иешуа из Гамалы. Он приложил свою руку ко лбу Пелисье и произнес:

– Ты весь пылаешь. У тебя может начаться бред. Нужно уложить тебя в постель.

Пришла жена Зеведея, добрая пышноволосая Саломея и уложила Жан-Люка в постель. И ему снился сон о том, что он сидит в Гефсиманском саду и пишет письмена предупреждения друзьям, а потом прячет их в ларец и зарывает… Чтобы через две тысячи лет – по страшному, неизъяснимому парадоксу истории! – он сам отрыл их и…

И никогда не кончится этот сон.

– Дома-а-а-а!!!

Этот крик, который более пристал бы одичавшему обитателю планеты Земля после грандиозного катаклизма, а не Жене Афанасьеву, вполне еще цивилизованному, машинально вырвался из его глотки в тот момент, когда он оторвал голову от прибрежной травы, увидел покосившийся столб с трансформаторной будкой и прикрепленным к ней металлическим щитом… А на этом щите была надпись на русском языке, которая сразу дала понять Жене, что он действительно дома: «Не влезай! Убьет!»

– Дома, дома… – бормотал Женя. – Торквемада, Владимир Ильич, открывающий Америку… Христос и рыбацкая деревня… Бред, но такой явственный, такой настоящий! Пелисье… а где Пелисье?

– Наверно, он остался там, – ответил кто-то.

– Там? Ерунда, не может… не может такого быть.

– А вот это? Тоже ерунда? – вдруг прозвучал голос поднимавшейся с травы рядом с Афанасьевым Ксении, и она коснулась рукой его плеча. – Вот это, Женя? Посмотри…

– Да-а-а! – протянул Альдаир, словно спросонок трущий глаза.

Одна Галлена промолчала, но вытянула перед собой руку, указывая на обгорелые развалины какого-то большого дома, обнесенного покосившейся и кое-где завалившейся металлической оградой. Афанасьев глянул и тотчас же узнал в этих развалинах то, что еще не так давно считалось гордостью Коляна Ковалева – его дачу, его, Коляна, загородный дом. Конечно, она и в подметки не годилась вилле прокуратора Иудеи Публия Валерия Гарба на берегу Генисаретского озера, однако то, что имелось, предоставляло Ковалеву достаточно оснований для понтов и выпендрежа.