Остальные трое улыбаться не спешили; а те, что помоложе, с нескрываемым нетерпением ждали окончания всех этих прелиминарий. Старик отступил в тень и поставил свою длинную винтовку прикладом на землю. Слова, которыми перебрасывались Сол и Дядя Америка, были слабо связаны между собой, и по мере того, как эта запинающаяся на каждом шагу цепочка полупониманий заводила их в очередной порочный круг, из которого приходилось выбираться, чтобы попробовать выйти на те же самые смыслы с какой-нибудь другой стороны, напряжение в хижине нарастало. Когда Сол кивал в знак того, что он понял, Дядя Америка улыбался во весь рот, в полном противоречии с настроением своих соратников, а когда Сол начинал говорить сам, он слушал, разинув рот, наморщив лоб и явно изо всех сил пытаясь сосредоточиться. Сол начал подозревать, что человек этот, мягко говоря, простоват.

Из задней части комнаты, совершенно неожиданно для Сола, раздался тихий старческий голос. Дядя Америка выслушал его, потом опять повернулся к Солу:

— Ты быть в… — И запнулся. Он помолчал и сказал: — Месте, — потом сложил ладони лодочкой и произнес еще одно слово, которое Солу было знакомо, он помнил его, но не понимал его смысла. — Ты быть в месте. — Дядя Америка снова сложил руки лодочкой, — В место ты пришел по дороге, — Лицо у него покраснело от усилия, улыбка исчезла, — Но нет дороги в… — Он снова сложил руки и произнес то же слово.

Это самое слово сказал Якоб. Ххакс-Арн-Нии. Несуществующий Якоб, который помог ему проделать совершенно невообразимый спуск в то место, где он и должен был умереть. Но, однако, выжил. Сказанные слова он понял, но не понял их смысла. Да, подумал он, я был в этом месте. Он начал пересказывать то, что запомнил. Вдоль кромки кратера шла тропинка, которая постепенно спускалась вниз, потом он полз по отвесной стене и пару раз срывался. Дядя Америка переводил его слова короткими рублеными фразами. Но чем подробнее Сол объяснял этой молчаливой аудитории подробности своего спуска в кратер, тем явственнее в его истории начинали зиять дыры, как если бы шаг его вдруг стал гораздо шире обычного человеческого шага или он вдруг обрел волшебную способность перепрыгивать с одной гладкой поверхности на другую. Он не помнил, каким образом ему в конце концов удалось спуститься на ровное дно кратера. Не мог вспомнить. Он начал запинаться и путаться. И в конце концов замолчал. В хижине стало тихо.

Молчание нарушил один из молодых людей. Он что-то пробормотал и сделал нетерпеливый жест в сторону Сола. И отжал большим пальцем предохранитель на автомате.

Но тут снова заговорил старик, так же быстро и тихо, как раньше. Сол увидел, как на лице у молодого человека появилось упрямое и недовольное выражение, потом он посторонился, чтобы дать дорогу старику. Тот присел перед Солом на корточки, по-прежнему не выпуская из рук допотопной винтовки, и начал всматриваться Солу в лицо. И снова Солу вспомнилась та женщина, которую он увидел, когда очнулся в самый первый раз. Потом старик вдруг выбросил вперед руку с раскрытой ладонью, так, словно собирался отвесить Солу оплеуху. Но в нескольких сантиметрах от лица движение замедлилось, и рука легла Солу на щеку так, что это стало похоже на ласку. Старик заговорил.

— Скажи правду, — перевел Дядя Америка, — Про место.

И опять то же самое слово. Аксани? Хаксане? Старик не сводил с него глаз, внимательно вглядываясь ему в лицо.

— Я говорю правду, — сказал Сол, — Настолько, насколько сам ее помню.

Старик смотрел на него еще несколько секунд, потом убрал руку и встал. Он сказал еще какую-то фразу, и по гневному выражению, которое вдруг вспыхнуло на лицах у молодых людей, Сол понял, что ему поверили. Да, гнев, здесь ошибиться было невозможно, но за ним что-то еще, вроде опасения или дурного предчувствия. Он сам не мог внушать им никакого страха — только то, что за ним стояло, про что они задавали ему вопросы, на которые он при всем желании ответить не мог. Да, он добрался до дна каменной чаши, вырубленной в местных скалах. И чего же здесь, спрашивается, можно было опасаться?

В течение следующих нескольких дней лицо, которое ему случалось видеть чаще других, было лицом Дяди Америки: курносое и толстощекое, и рот слегка приоткрыт, как будто его хозяин постоянно удивлен тем, что происходит вокруг. Он входил в дом своей обычной разболтанной походкой, ставил на глинобитный пол котелок с холодным постным супом, а потом и сам с глубоким вздохом садился рядом с котелком, положив на колени автомат. Потом он показывал Солу палец: «Один!», другой палец: «Два!», и третий: «Три!» После этого маленького ритуала он передавал котелок Солу и, пока тот ел, говорил не затыкаясь.

— Хеллас! — ударил себя кулаком в грудь Дядя Америка, обозначив собственную национальную идентичность, — Грек!

Итак, на первый вопрос Сола последовал незамедлительный и прямой ответ. Дальнейшие разыскания, когда ему все же удавалось пробиться сквозь громогласный монолог Дяди Америки и сформулировать вопросы так, чтобы тот их понял, редко бывали настолько же удачными. Ни в какой Америке, насколько понял Сол, его собеседник не был. Он собирался туда поехать, к своему не то двоюродному, не то троюродному брату, который вырос в близлежащем городке и умел писать. Дядя Америка много раз заставлял престарелых родителей двоюродного брата, которые теперь уже умерли, читать, перечитывать, объяснять, а потом объяснять еще раз его письма. Таким образом, тоненькая нить, которая связывала его с троюродным, не то четвероюродным братом, прервалась, а вот проблема, как добраться до Америки, осталась. Потом началась война и еще сильнее все запутала. Познаний Дяди Америки в английском языке было явно недостаточно, чтобы объяснить, каким образом он эти познания приобрел.

По мере того как Дядя Америка вспоминал свой запас английских слов и с неохотой расставался со своим нежно лелеемым проектом, выяснилось, что немцы стоят отсюда довольно далеко. А вот враги нашего старика, те совсем близко, объяснил он. Взмах руки и резкое движение вниз. В соседней долине? На другом берегу реки? Они потому за немцев, что Геракс вместе с andartes. Это у старика такое пот de guerre.

В те дни, когда Дядя Америка не появлялся, котелок с холодным супом приносили молодые бородачи с автоматами. Они смотрели на него без каких бы то ни было эмоций на лице, кивали, уходили. И он опять оставался один в едва ли не полной темноте, еще более полной после этих кратких ослепительных интерлюдий. По мере того как его глаза опять начинали привыкать к полумраку, проявлялся понемногу испод дерновых подушек, которыми была выложена крыша, потом — закопченные балки, на которых лежал дерн. Запаха дыма теперь совсем не чувствовалось, а только сухая звериная отдушка. Огня здесь никто не зажигал уже долгие годы. В голове у него бродила стихотворная строчка, что-то вроде «черный, как дым, и тяжелый от жира» или «плотный от жира»; слова стыковались как-то неправильно. Он час за часом гонял ее так и эдак, а вместе с ней и другие обрывки, покуда снова не открывалась дверь. Откуда эти слова и кто их автор, он никак не мог вспомнить. Он думал, а вдруг вернется та женщина.