Сэр Джеймс Фрэзер когда-то сказал, что «никто из тех, кто видел эту спокойную воду в зеленой котловине, окруженной Альбанскими холмами, никогда не сможет забыть ее». В утро моего приезда озеро выглядело очень впечатляюще — зеркало воды недвижно застыло. Высокие стены бывшего кратера, окружив водоем, предохраняли его от солнца почти весь день. Во всей Италии нет более мрачного места, и две большие лодки на глади озера, с их бронзовыми украшениями, должно быть, являлись разительным контрастом угрюмым берегам, к которым они приставали.

У озера есть музей, куда галеры отправили после того, как подняли со дна из ила, и я отправился туда, полный ожиданий, помня тогдашние фотографии в «Лондонских иллюстрированных новостях». На снимках были огромные скелеты галер, один из них — двести сорок футов длиной, с мачтой высотой в семьдесят девять футов. Войдя в музей, я увидел там хаос и разруху. Стены и крыша хранили следы пожара, и смотреть было не на что, кроме как на кучи искривленных балок. Галеры сгорели дотла. Смотритель сказал мне, что в 1944 году, когда немцы отступали, майор, начальник подразделения, стоявшего в Неми, сжег галеры перед уходом. Это был акт ненависти. Разве что Аттила мог бы понять удовлетворение, испытанное военным, когда, обернувшись, он увидел дым, поднимающийся от уникальных экспонатов, единственных в своем роде. Удалось спасти только несколько позолоченных медных блюд, несколько бронзовых гвоздей и якорь.

Странно, но четыре картины, маленькие акварели и наброски озера, пережили разруху: одна картина Эдварда Лира, вторая — Тернера, третья — лейтенанта Миддлтона, и четвертая — Коро. Они висят на стене среди всего этого запустения и пробуждают воспоминания о веке более цивилизованном, чем наш.

Когда я вернулся в Кастель Гандольфо, мажордом папы провел меня через комнаты, окна которых выходили на голубой овал озера. Мы вошли в коридор, где ожидали пятеро людей, и здесь он оставил меня. Одного взгляда на собравшихся было достаточно, чтобы понять, что эти люди, как и я, были удостоены личной аудиенции. Глядя на дверь в конце коридора, мы все робко перешептывались, точно нашкодившие школьники у входа в кабинет директора.

Там был темнокожий молодой человек в чем-то похожем на ночную рубашку, араб-христианин, чьи карманы оттягивало множество четок и других предметов, которые он принес, чтобы его святейшество благословил их. Еще была белокурая жена некоего американского мужа, и я подумал, что никогда более она не будет столь очаровательна как в этот вечер, в черной кружевной мантилье и длинном черном платье. Еще своей очереди ожидали двое престарелых французов.

Дверь в кабинет папы в конце коридора открылась, и мы все выжидательно повернулись в ту сторону. И вышел… нет, не папа, а прелат в пурпурном одеянии, который выстроил нас по сторонам коридора в нескольких шагах друг от друга, и сообщил, что папа, проходя, скажет несколько слов каждому из нас. Полагается, добавил он, опуститься на одно колено и поцеловать перстень папы. Оставив нас в приятном волнении, он удалился, и в течение двадцати минут мы могли предаваться своим мыслям.

Лично я думал о том дне много лет назад в Стамбуле, когда один друг взял меня с собой, отправляясь на встречу с экуменическим патриархом Нового Рима в Фанаре. Мы долго ныряли в узкие улочки и наконец вышли к зданию, которое производило впечатление обычного греческого монастыря. Несколько бородатых греческих священников провели нас в комнату, в стене которой имелся сейф, полный книг и рукописей, которые мы стали изучать, и пока мы это делали, входили бородатые сановники с саблями, и нас представляли последним призракам византийского мира: последний логофет, дидаскал, протекдик… Наконец вошел сам патриарх, свирепого вида старик в фиолетовом головном уборе под названием kalemaukion и с квадратной бородой ассирийского царя. Его называли по-византийски преувеличенно почтительно, почти кощунственно «ваше божественное всесвятейшество». Он подал знак, взмахнув рукой в кольцах, и священнослужители принесли маленькие круглые чашечки с турецким кофе и зеленые фиги в сиропе. Как всегда в таких случаях, никто не знал, что сказать, но мне хватило и того, что я видел патриарха Нового Рима, сидящего на своем троне, с епископским посохом со змеиной головой.

Теперь я ожидал аудиенции у патриарха Запада — это один из многочисленных титулов папы. Как по-разному, думал я, история обошлась с Ватиканом и Фанаром, и как жаль, хоть это и неизбежно, что латинский Запад отделился от греческого Востока. Кому пришло бы в голову в V веке, когда Восток был сильным и мощным, а Запад — разоренным варварами, что папство приручит своих захватчиков и создаст из них новую империю? Кто поверил бы, что восточные императоры склонят головы перед армией Мухаммада и православные патриархи увидят зеленое знамя пророка над куполом собора Святой Софии?

Дверь в конце коридора отворилась. Папа вышел в сопровождении монсеньора, у которого был листок с нашими именами. Никакой швейцарской гвардии, никакой торжественности, которой обычно сопровождаются подобные церемонии в Ватикане. Эта простота производила особенно сильное впечатление. Папа подходил к нам по очереди, прямой, сдержанный, отстраненная фигура в белом одеянии, и дарил каждому несколько минут задумчивого, доброжелательного участия, как доктор, который навещает своих выздоравливающих больных. Араб так разволновался, что упал на оба колена и вытащил все свои четки, которые папа терпеливо и торжественно благословил, очень тщательно и точно доводя линии креста, так что мне показалось, что крест так и остался висеть в воздухе там, где он его начертал.

Когда подошла моя очередь, я почтительно приветствовал папу и вдруг поймал себя на том, что с интересом разглядываю его красного бархата туфли, красивейшие из всех, какие я когда-либо видел. На носках было вышито по маленькому золотому кресту. Туфли выглядели очень удобными, а ноги у папы были маленькие, узкие, аристократические. Я поднялся с колена и взглянул в темные глаза за стеклами очков в золотой оправе. И мне показалось, что на меня смотрит красиво одетый отшельник. Пий IX, как я читал, постоянно просыпал табак на свою белую сутану, так что ему приходилось переодеваться по несколько раз в день, но этот папа делал честь своему лакею. Любое его движение, все, что его окружало, отличалось утонченностью. С арабом он говорил по-французски, со мной — по-английски с сильным акцентом, и когда я ответил на его вопросы, он опять начертал в воздухе красивый крест и прошел дальше. И я понял, что говорил со святым.