Роунэн вдруг вспомнил, что она говорила о своей матери.

– А вы находились на солнце когда-нибудь? – спросил он.

Шошана отрицательно покачала головой.

– Только короткое время. Мне разрешали приходить сюда лет до тринадцати, а потом мама решила, что я становлюсь сорванцом. Она считала, что загорелая кожа – это…

– Позвольте мне угадать, – сухо сказал он, – …вульгарно.

Роунэн был вознагражден ее слабой улыбкой. По крайней мере мне не придется видеть ее в бикини оставшиеся три дня на острове, с эгоистичной радостью подумал он.

Но ему предстояло выдержать еще одно испытание – оказать ей первую помощь.

Сам Роунэн привык к солнцу, и его кожа не обгорала. Но много раз после многочасовых учений на солнце, особенно в пустыне, солдаты получали ожоги. Роунэн знал множество способов облегчения жжения. Уксус либо сода, добавленные в воду ванны, могли принести облегчение. К сожалению, как и в полевых условиях, ванны здесь не было. Но у них имелся аспирин. Он заметил его в шкафчике на кухне, а еще сухое молоко.

Роунэн понимал, конечно, что есть большая разница между тем, чтобы наложить успокаивающую повязку, смоченную в молоке, на спину принцессы, и тем, чтобы шлепнуть такую повязку на спину сослуживца.

– Вас нужно спасать, – произнес он.

– Пойдемте на кухню, – сказала ему Шошана и покраснела. – У меня стянуло кожу, и мне кажется, что я не смогу шевельнуть руками. Не хочу ничего надевать, чтобы не прикасаться к коже.

Ну, тогда иди голой.

Шошана закуталась в простыню.

– Пойдемте, – произнес Роунэн.

Она заковыляла следом за ним на кухню. Он чувствовал себя не в своей тарелке: это ее одеяние было не менее – а может быть, и более – опасным, чем бикини.

И эта ночь была опасной: звезды бриллиантами сияли на ночном небе, цветы источали нежный и обольстительный аромат.

– Садитесь, – сказал он, выдвигая для нее стул, и сделал глубокий вдох, моля Бога дать ему сил. Он опустил простыню с ее спины и заставил себя сосредоточиться только на оказании помощи.

Спина Шошаны так сильно обгорела, что Роунэн забыл о неловкости всей этой ситуации.

– Мне неприятно сообщать дурные вести, – сказал он с искренним сочувствием, – но через несколько дней ваша кожа облезет. Она может даже покрыться волдырями.

– Правда?

Похоже, она произнесла это скорее довольным, чем удрученным тоном.

– Вам, видимо, придется не показываться на публике недельку-другую.

– Правда? – спросила она опять.

Никаких сомнений не осталось. Она была явно довольна.

– Есть основания радоваться этому? – спросил Роунэн.

– Принц Махейл, возможно, отложит свадьбу. На неопределенный срок.

В ее голосе теперь совершенно безошибочно слышалась радость.

– Он так легко это сделает?

– Он ведь выбрал меня из-за моих волос!

Человек выбрал жену из-за волос? Какой примитивный тип! Он был недостоин ее. Разве дело, которым занимался Роунэн, не служило защите демократии? Защите свободы человека и права его выбора? А если ее заставили делать это, тогда что? Вызвать международный скандал и освободить принцессу от гибели?

– Вас заставили выходить за него замуж? – спросил он.

– Не совсем так.

– Как это понимать?

– Никто не заставлял меня говорить «да», но я испытывала огромное давление от всеобщего ожидания.

Роунэн поспешно отвернулся от Шошаны, борясь с желанием встряхнуть ее хорошенько. Он-то думал, что спасает ее, а огорчительная правда заключалась в том, что она, насколько он понимал, сама не сделала ни малейшей попытки спасти себя. Похоже, она слепо верила в то, что обязательно случится нечто такое, что освободит ее от этого брака. И пока что все складывалось для принцессы не слишком плохо.

Однако ее везение должно когда-нибудь кончиться, а в этом нет ничего хорошего.

Чтобы не показать, как он разозлился на нее, Роунэн принялся разводить в тазике сухое молоко.

Он разорвал на куски несколько чистых чайных полотенец и окунул их в раствор.

Потом, взяв себя в руки, как гладиатор перед неизбежным выходом на арену, Роунэн снова повернулся к Шошане:

– Придержите простыню.

Он положил первый из пропитанных молоком кусков ткани на ее обнаженную спину и пригладил ладонью. Даже через повязку он чувствовал, какой горячей была ее кожа и пока еще, по крайней мере до неизбежного шелушения, необыкновенно гладкой и ровной. Он не знал другого способа облегчить боль Шошаны, но такое прикосновение к ней было достаточно интимным, чтобы почувствовать легкое безумие и ощутить нарастание самого что ни на есть грубого желания.