Поморцев чиркнул спичкой, зажег папиросу.

— Гробы, что ли, делать в столярной мастерской?

— А хоть бы и гробы! Некоторые, видать, в них нуждаются, — вызывающе громко сказал солдат Горячкин, самый молодой из трех делегатов.

— Видите ли, не все так просто, как кажется с первого взгляда. — Поморцев осторожно выдохнул дымок, сбросил с папиросы пепел. — У нас оборудование приспособлено к выпуску военной продукции. Да и люди привыкли к такого рода работам. Из-за копеечной выгоды нельзя ломать установившийся технологический процесс.

— Вот уж неправду вы говорите!

— Я говорю то, что подсказывает мне мой многолетний опыт инженера.

— Попробуйте посоветоваться с рабочими. Они многое подскажут.

— Сомневаюсь, чтобы они могли видеть дальше своего станка.

— И напрасно сомневаетесь. Напрасно, — заметил Чагров.

— Извините, может, это было резко сказано, — поправился полковник. — Но я привык считаться с фактами.

— Превосходно! — воскликнул Алиференко. — Есть Советская власть — власть рабочих и крестьян. Совершенно новый факт...

— Гм!.. — Поморцев медленно загасил папиросу, положил окурок в пепельницу и отодвинул ее на край стола. — Это область политики. Не моя компетенция.

Алиференко бросил на него колкий, насмешливый взгляд.

— А это не политика, что вы хотите под шумок уволить арсенальских большевиков? Только шита она белыми нитками, ваша политика.

— Напрасно вы думаете, что увольнение связано с политическими мотивами, — сказал Поморцев; глаза его беспокойно забегали.

— Да ведь, знаете, как говорят: лиса все хвостом не покроет. По следу видно, что за зверь бегал.

— То есть вы хотите сказать, что я лгу? — повысил голос полковник.

— Не всякая песня до конца допевается, — с усмешкой ответил Чагров.

Он видел перед собой лысеющего человека с начальственной осанкой, выработанной за долгие годы общения с подчиненными. Человек этот пытался говорить с ними иронически-покровительственным тоном, но это ему плохо удавалось.

— Я буду откровенен с вами, — продолжал Поморцев. — Конечно, считаться с обстановкой надо. Не спорю. Но я не вижу связи между большевистским правительством в Петрограде и оперативными вопросами работы Арсенала. Управление производством не терпит вмешательства со стороны. Я не могу допустить анархии. Мои усилия направлены к тому, чтобы предотвратить, вы понимаете, — он многозначительно поднял палец кверху и опять посмотрел на Чагрова, — предотвратить полный паралич.

— И для этого вы приказали вывозить цветные металлы?

Поморцев достал портсигар, дрожащей рукой выудил папиросу.

— Первый раз слышу об этом, — сказал он.

— У нас имеется документ за вашей подписью.

— Что толковать! У него совесть в перчатках ходит, — возмущенно крикнул Горячкин.

— Как вы смеете говорить со мной в подобном тоне! Я не позволю! — Поморцев мигнул глазами, густо покраснел. Левая щека у него подергивалась нервным тиком, — Прекратим ненужный разговор. Вы свободны.

— Отмените свой приказ, начальник. Добром просим.

— Нет! — коротко отрубил Поморцев.

— Мы требуем этого, как рабочий контроль, — решительно поддержал Мирона Сергеевича Алиференко.

— Что-о? — Поморцев круто обернулся к нему, голос у него взвизгнул: — Какой контроль?.. Не допущу! — Он нажал кнопку звонка. — Немедленно двух солдат из охраны сюда. Для начала — марш на гауптвахту, господа рабочие контролеры!..

На некоторое время в кабинете установилась напряженная тишина. Затем вошли два красногвардейца, стали у дверей, стукнув прикладами.

Поморцев выпучил глаза:

— Что это значит?..

— Дело в том, начальник, что с сегодняшнего утра охрану Арсенала несет Красная гвардия, — спокойно пояснил Чагров. — А теперь продолжим наш разговор. Подумаем вместе, как выйти из трудного положения. Садитесь, начальник!..

И Мирон Сергеевич первым прочно уселся на стул.

Для Чагрова настали хлопотливые дни. Поднимался он за час до гудка. Жалея Пелагею, здоровье которой начало серьезно пошаливать, он до ухода на работу колол дрова, носил воду из колодца.

В свободное время Мирон Сергеевич тихонько присаживался на край кровати, потеплевшим взором глядел на видневшиеся из-под одеяла три детские головки. Старшему — Николеньке — недавно исполнилось десять лет; каждый из следующих за ним мальчиков был на два года моложе предыдущего.

Мирон Сергеевич любил повозиться с детьми. Он охотно рассказывал им разные истории из своей жизни, нарочно путая суровую действительность с красивым вымыслом. Но случалось и так, что ему приходилось подолгу задерживаться на сверхурочной работе, и тогда на протяжении недели он видел детей только спящими. Зато сколько обоюдной радости бывало в воскресенье!