Шрифт:
Но вот уж совсем «программное» стихотворение (1923 года) — «Век». Начинается совсем недвусмысленно и вообще поддается расшифровке. Сам поэт, как будто, еще только оглядывается и пытается прозреть будущее:
Век мой, зверь мой, кто сумеет Заглянуть в твои зрачки, И своею кровью склеить Двух столетий позвонки?.. ………. Словно нежный хрящ ребенка Век младенческой земли — Снова в жертву, как ягненка, Темя жизни принесли…Здесь «темя» я понимаю, как высшие духовные ценности. Поэт хочет уверить себя, что задача поэзии увенчать эту жертву:
Чтобы вырвать век из плена, Чтобы новый мир начать, Узловатых дней колена Нужно флейтою связать…И тем не менее в заключительных строках он опять признается в своей беспомощности:
И с бессмысленной улыбкой, Вспять глядишь, жесток и слаб, Словно зверь, когда-то гибкий, На следы своих же лап.В следующем длинном стихотворении — какое отчаяние в этом отожествлении мирового процесса с творческим бессилием:
…Всё трещит и качается. Воздух дрожит от сравнений. Ни одно слово не лучше другого, Земля гудит метафорой………….
Хрупкое летоисчисление нашей эры подходит к концу.
Спасибо за то, что было: Я сам ошибся, я сбился, запутался в счете…И в заключение:
То, что я сейчас говорю, говорю не я, А вырыто из земли, подобно зернам окаменелой пшеницы. Одни на монетах изображают льва, Другие — голову, Разнообразные медные, золотые и бронзовые лепешки С одинаковой почестью лежат в земле. Век, пробуя их перегрызть, оттиснул на них свои зубы. Время срезает меня как монету, И мне уж нехватает меня самого. (1923)В стихотворении, озаглавленном «1 Января 1924», поэт жалуется на то, что ему отказано в праве на песню, на поэтическое слово, на правду сердца:
Я знаю, с каждым днем слабеет жизни выдох, Еще немного — оборвут Простую песенку о глиняных обидах И губы оловом зальют. О, глиняная жизнь! О, умиранье века! Боюсь, лишь тот поймет тебя, В ком беспом'oщная улыбка человека, Который потерял себя. ………. Мне хочется бежать от моего порога. Куда? На улице темно, И, словно сыплют соль мощеною дорогой, Белеет совесть предо мной.К этому времени относятся, судя по стихам, последние колебания Мандельштама. Он понял, после пяти лет революционного насилия, что с «диалектическим материализмом» ему не по пути:
Нет, никогда, ничей я не был современник, Мне не с руки почет такой. О, как противен мне какой-то соплеменник, То был не я, то был другой.Но, может быть, всего недвусмысленнее выражен этот протест против бездуховного детерминизма в стихотворении, посвященном «пламенному Ламарку»:
…Если всё живое лишь помарка За короткий выморочный день, На подвижной лестнице Ламарка Я займу последнюю ступень. К кольчецам спущусь и к усоногим, Прошуршав средь ящериц и змей, По упругим сходням, по изломам Сокращусь, исчезну, как Протей. Мы прошли разряды насекомых С наливными рюмочками глаз. Наступает глухота паучья, Зренья нет — ты зришь в последний раз. Он сказал: довольно полнозвучья, Ты напрасно Моцарта любил, Наступает глухота паучья, Здесь провал сильнее наших сил. И от нас природа отступила Так, как будто ей мы не нужны, И продольный мозг она вложила, Словно шпагу в темные ножны… (1932)