— И что?

— То, что держава, народ, общественность, можно сказать, ценят мою работу не меньше вашего, не говоря уж про какого-нибудь инженеришку…

Я искренне засмеялся.

— А почему же общественности ценить ваш труд меньше моего? Дело делаете нужное, и, раз на Доске почетной висите, значит, делаете хорошо. Так что все правильно.

— В том-то и дело, что сейчас многие сообразили: скоро будет столько умников ученых, в белых рубашечках, с портфелями, что руками работать некому станет. Вот нас тогда и оценят, бывших дураков…

— Почему ж дураков? Разве человек у станка или на поле — дурак?

— Да говорится так: дурак неумытый, необразованный. Мне мой батька говорил…

Он собрался подробно изложить соображения Плахотина-батьки, но я сказал:

— Итак, подъехал на своей машине Степанов… Чем вы занимались?

— Мы?

— Вы! Вы! Вы, Плахотин, и ваши приятели!

— Я? — переспросил Плахотин и весь подался мне навстречу, став еще больше похожим на самоходную установку для перемещения в пространстве своего замечательного носа. — Я стоял… Ел шашлык… С ребятами разговаривали, шутили… анекдоты рассказывали…

— Что сказал, подойдя к вам, Степанов? — спросил я, вылез из кресла и встал против Плахотина, стараясь поймать его взгляд, но маленькие простодушные глазки, нацепленные на громадный нос, как пенсне, упорно уклонялись, ерзали, высматривали что-то исключительно интересное в углу.

— Да я не очень помню, чего он там сказал… Вроде бы закурить попросил… Но как-то грубо так… Мол, вы, торгаши, курево гоните!..

— А дальше что произошло?

— Что-что? Я его урезонивать стал, все ж таки знакомый, работаем вместе, перед приличными людями неудобно… А он ни с того, ни с сего как даст мне вдруг по тыкве! Промеж глаз!..

— Тыква — это голова? — уточнил я.

— Ну да, говорят так… У меня прям сознание помутилось…

— Вы упали после удара Степанова?

— Нет, — он настороженно-быстро взглянул на меня. — Плохо помню подробности… Но вроде бы я на ногах устоял, хотя плюху он мне засветил крепкую…

— И что, ваши друзья после этого стали бить Степанова?

— Ну, как вам сказать, не то чтобы так уж бить, а просто стали оттягивать. Ну, дали ему, конечно, ногой пару раз в южную часть спины…

— Припомните, Плахотин, кто именно давал Степанову ногой в южную часть спины, — мне хотелось, чтобы он выложил как можно больше подробностей, сколь бы малозначащими на первый взгляд они ни были.

— Честное слово, товарищ следователь, не помню, — горячо заверил меня Плахотин. — Вы же видели Степанова? Вот представьте, этот бык вам бы засветил плюху промежду глазенапов, тоже бы не обрадовались…

Мы замолчали, я мрачно ходил по кабинету, а Плахотин истово дышал, правдиво смотрел на меня простодушными, честными глазами. Подумав, он сказал:

— Утверждать не могу, но, кажется, Степанова ударил Вася Дрозденко, покойник, царство ему небесное… — помолчал и задал сам себе вопрос: — Может, он из-за этого на него наехал?

— Может быть, — сразу согласился я, сел на стул против Плахотина и, положив ему руку на плечо, попросил: — Вы, Плахотин, подумайте над своими ответами, от них, возможно, зависит судьба Степанова.

Лицо Плахотина осветилось простодушной улыбкой ребенка.

— А чего мне думать, товарищ следователь? Я ведь рассказываю, как было! Против Степанова я, ей-богу, ничего не имею и зла ему не желаю. Но, раз он такой дурак, псих такой, пускай теперь хоть головой в навоз кидается…

Натужный рев грузовиков за окном стал отчетливее и громче, я видел, как они выползали из сводчатого эллинга гаража, прокатывались на коротком разгоне к главным воротам, притормаживали с пронзительным скрипом у вахты, из кабины высовывался белый квадратик путевки, затем раздавался рев форсажа, свинцово-серый клуб дыма срывался с выхлопной трубы и тяжелые коробки трейлеров и «люксов» исчезали за поворотом.

Я вернулся к Плахотину и спросил без нажима:

— Значит, Степанов врет?..

— Насчет чего? — насторожился Плахотин.

— Насчет того, что вас друзья били ногами, пока вы лежали на земле?

— Да что вы, товарищ следователь, это же бред! За что им меня бить? Зачем? Мы же друзья…

— Да, я в этом не сомневаюсь, — засмеялся я и попросил его мягко и очень решительно: — Ну-ка, Плахотин, раздевайтесь…

— В каком смысле? — подскочил нос.

— В самом прямом. Снимайте куртку, рубаху…

Плахотинский нос стал стремительно краснеть, и отток крови в сей могучий орган обоняния был так значителен, что лицо в том же темпе начало бледнеть, превращаясь в бесцветный фон для багряного снаряда, похожего сейчас на недозрелый баклажан.