Тут языки у всех развязались, Флемминг, Вицтум и Фризен без стеснения стали говорить сальности о дамах, с которыми король только что любезничал. Обсудили все придворные интрижки и скандальные истории, которые королю, впрочем, были известны лучше, чем другим. Среди приближенных Августа сидел в конце стола и Левендаль.

– Мне кажется, я видел здесь этого щеголя ван Тинена, – язвительно заметил Август.

– Да, он вернулся из Галле, – кисло ответил Левендаль, поглядывая на короля, который встал и удалился в угол залы. – С чем он вернулся от Козель?

– Как и другие – ни с чем, – пробормотал Левендаль. – Никто так не сочувствует ей, как я, но от ее упрямства даже у меня опускаются руки.

– Взамен письма надо было посулить ей свободу и все, что она пожелает.

– Она говорит, что не отдаст письмо ни за что на свете.

Август нахмурился.

– Пора, однако, кончать с этим, – добавил Левендаль.

– Завтра же отправьте его величеству прусскому королю письмо с просьбой выдать графиню, – приказал король, – а там видно будет.

– А куда прикажете, ваше величество, отвезти ее?

– Пока в замок Носсен, может, она там одумается. Надоела мне эта беспардонная война. Хватит с меня. Денгоф мне голову продолбила, только об этом и говорит. Надо покончить с этим раз и навсегда!

Придворные не преминули воспользоваться словами, которые сгоряча вырвались у короля, и на другой же день Флемминг напомнил ему о вчерашнем разговоре. В письме к прусскому королю с требованием выдать Козель она обвинялась не только в том, что клевещет на Августа, но и в покушении на его жизнь. Последнее обвинение было особенно веским. Письмо отправили в Берлин с курьером. Фридрих, не колеблясь, велел вызвать поручика Дюшармуа из полка князя Ангальт-Дессау.

– Немедленно отправляйтесь в Галле за графиней Козель, – обратился к нему король. – Под стражей – вы отвечаете за нее головой – отвезите ее к саксонской границе и передайте с рук на руки офицеру, который выдаст вам расписку.

Дюшармуа, привыкший, несмотря на молодость, повиноваться, тотчас же отправился в Галле, хотя поручение было ему не по душе. Приехав туда рано утром, он, как человек благовоспитанный, не решился беспокоить графиню ни свет ни заря. А, пройдясь несколько раз под ее окнами и увидев ее прелестное лицо, убедился, что поступил правильно. Однако около полудня он вошел в дом, где жила графиня Козель, и велел доложить о себе.

Хотя Анна была готова ко всему, при виде офицера лицо ее покрылось бледностью. Дюшармуа, поклонившись, объявил, что он по приказанию короля должен проводить ее до границы и передать саксонским властям. Это известие поразило графиню, как громом.

– Какая несправедливость! Какое варварство! – вскричала она, и слезы ручьем хлынули у нее из глаз.

Больше она не вымолвила ни слова. Запрягли лошадей, уложили вещи, Дюшармуа подал графине руку, она вышла из дома и, ни на кого не глядя, забилась в угол кареты. Лошади тронулись. Карету окружил отряд прусской конницы во главе с молодым офицером. Анна Козель всю дорогу до самой границы не подавала признаков жизни. Наконец экипаж остановился. Увидев в окно знакомые саксонские мундиры, графиня вздрогнула и подозвала Дюшармуа. Когда он подошел, Козель стала лихорадочно рыться в карманах. Наконец, найдя золотую коробочку и прелестные, усеянные драгоценными камнями часы, она протянула обе вещи офицеру.

– Возьмите на память обо мне.

Дюшармуа отказался.

– Умоляю вас, возьмите, – упрашивала Анна, – я не желаю, чтобы они достались этим отвратительным саксонцам.

Потом, высыпав деньги из кошелька и попросив передать их прусским солдатам, она опять забилась в угол кареты и опустила занавески, не спросив даже, куда ее везут и что ее ждет.

Из прежних слуг при графине не осталось никого: ее окружали чужие, незнакомые лица. Обращались с ней, правда, довольно прилично, и она пока ни в чем не нуждалась, но, тем не менее, с тех пор как ее передали саксонским солдатам, она ясно ощутила себя невольницей. Напоминали об этом на каждом шагу. Одну ночь графиня пробыла в Лейпциге, а рано утром в комнату, где она провела бессонную ночь в слезах, явился безмолвный исполнитель приказов в парике, при шпаге и, показав Анне бумаги за подписью короля, принялся перетряхивать ее вещи.

Анна смерила чиновника презрительным взглядом и не сказала ни слова. Между тем забрали и опечатали ее шкатулки, бумаги, драгоценности, перерыли сундуки, переворошили платья в поисках того, чего никому не дано было найти. Унизительный обыск продолжался несколько часов. Лишь то, что было надето на графине, не подвергалось обыску.

Когда чиновник собрался уходить, Анна швырнула ему в лицо горсть монет и несколько перстней и молча, с презрением отвернулась, – что еще оставалось ей, ограбленной среди бела дня.

Кто передаст состояние этой гордой, страстной натуры, не чувствующей за собой никакой вины, которую преследовали с холодной расчетливой жестокостью? Слезы чередовались с приступами ярости, обмороки сменялись исступлением, диким хохотом; состояние несчастной даже в слугах пробуждало жалость.

Не успела графиня отдохнуть с дороги, как ее посадили в экипаж и повезли. Куда? Неизвестно.

Карету сопровождал отряд вооруженных всадников. Гнали без остановки до самого вечера. На фоне алого закатного неба показались стены замка и башни, и экипаж въехал в темный двор.