Шрифт:
Когда Шуберт заболел, друзей рядом не было. Они появились лишь в самые последние дни. Не потому, что боялись заразы, а потому, что ничего не знали о его болезни.
Как только им стала известна беда, постигшая друга, они тут же поспешили к нему.
Пришел Шпаун.
Пришел Бауэрнфельд.
Пришел Лахнер.
И не пришел Шобер. Несмотря на то, что именно ему адресовано последнее письмо Шуберта. Со слезной мольбой прийти, «прийти на помощь».
Шобер испугался. Животный страх за свою жизнь оказался в нем сильнее любви к другу. И только после долгой борьбы Шобер, наконец, победил подленькое чувство. Собравшись с мужеством, он пришел. Но было поздно. Шуберт уже лежал без сознания и Шобера не узнал.
Он метался в бреду, все порываясь вскочить с постели и уйти из сырой и холодной, как могила, комнаты. Ему казалось, что его заживо погребли.
– Не оставляйте меня здесь, под землей! Неужели я не заслужил места на земле?! – умолял он брата.
После того как Фердинанд стал уверять, что он лежит дома, среди своих, он вдруг произнес:
– Нет, неправда… Бетховен здесь не лежит…
Как все больные, он страшился ночи. А умер в 3 часа пополудни 19 ноября.
Последняя его фраза привела к долгим, мучительным пререканиям Фердинанда с отцом.
Франц Теодор считал, что умершего сына надо хоронить на ближнем кладбище. Так проще, а главное, дешевле. От покойного не осталось никакого наследства. Все его имущество по официальному протоколу было оценено в 10 флоринов.
Фердинанд же истолковал фразу брата как его предсмертную волю. Шуберт, считал он, завещал похоронить себя рядом с Бетховеном, а тот погребен на дальнем, Верингском кладбище.
Это, конечно, увеличивало похоронные издержки.
После настойчивых уговоров Франц Теодор, наконец, сдался. Он поступился некоторой суммой и принял участие в оплате неправомерно дорогих, по его мнению, похорон.
Серым ненастным днем, когда небо и воздух иссечены осенней изморосью, Шуберта свезли на кладбище. Его положили в землю неподалеку от Бетховена. Так, как он того желал.
А на надгробии впоследствии высекли надпись, принадлежащую Грильпарцеру:
Здесь музыка похоронила
Не только богатое сокровище,
Но и несметные надежды.
Здесь лежит Франц Шуберт 1797-1828.
Эта надпись далась Грильпарцеру нелегко. Немало перьев и бумаги извел он, пока, наконец, ее составил. Было создано несколько вариантов. Вот наиболее важные из них:
Путник! Ты слышал песни Шуберта? Он лежит под этим камнем. (Здесь лежит тот, кто их пел.) Он был близок к совершенству, когда умер. И тем не менее находился лишь на подступах к вершине пути своего. Он заставил поэзию звучать, А музыку разговаривать. Не госпожой и не служанкой – Родными сестрами обнялись они у могилы Шуберта.Текст, высеченный на надгробной плите, долго обсуждался друзьями покойного. Взвешивались все «за» и «против», в жарких спорах оговаривалось каждое слово. И в конце концов совместно и с общего согласия был принят окончательный вариант.
Однако впоследствии на Грильпарцера обрушился град попреков и обвинений. Его обвиняли во, всех смертных грехах. Его хулили, поносили, ему ставили в вину, что он умалил роль и значение Шуберта, кощунственно занизил ценность созданного им.
Меж тем Грильпарцер подчеркнул лишь одну мысль, простую, трагичную и справедливую. Шуберт умер в самом буйном расцвете сил как человеческих, так и творческих.
В тридцать два года человеку только жить да жить. И творить и работать.
В тридцать два года Бетховен еще не создал ни одной из своих великих симфоний – ни Героической, ни Четвертой, ни Пятой, ни Пасторальной, ни Седьмой, ни, наконец, Девятой.
«Гамлет» написан Шекспиром тридцати семи лет, «Отелло» – тремя, а «Король Лир» – четырьмя годами позже.
И доживи Сервантес только до тридцатидвухлетнего возраста, мир был бы лишен «Дон Кихота».
Как ни грандиозно наследие Шуберта (число его произведений, дошедших до нас, составляет поистине астрономическую цифру – 1250), как ни высока художественная ценность созданных им шедевров, факт остается непреложным: свершив великое, он умер на пороге новых великих и, без сомнения, еще более многочисленных свершений.
Это и хотел сказать Грильпарцер своей правдивой и бесхитростно-мудрой надписью.
Вместе с тем он не сказал другого, но вряд ли разумно винить его. Много ли скажешь в скупых словах короткой эпитафии, к тому же написанной тогда, когда душевная рана еще не затянулась и кровоточит?
Он не сказал, что Шуберт за свою короткую, как вздох, жизнь создал столько вдохновенного и нетленно прекрасного, сколько в избытке хватило бы на несколько длинных человеческих жизней.
Поэт был так же скромен и так же боялся громких слов, как его недавно умерший друг.