Шрифт:
– Не примет он от нее лечения, да и…
– Что?
– Он и так до зимы не дотянул бы, а стрела правое легкое пробила. Сам понимаешь…
Мишка понимал, но не верил, не мог поверить, казалось, сейчас зайдет в горницу, и все обернется к лучшему: и Матвей ошибся, и Настена придет к священнику, и… вообще, какое-нибудь чудо свершится. Никакого чуда не свершилось, достаточно было только взглянуть на лицо погостного священника отца Симона, стоящего возле постели, чтобы понять: чуда и не будет.
– Подойди, отрок, брат Михаил попрощаться… – Голос Симона дрогнул, и он замолчал, не договорив.
– Миша… – Не голос, а смесь сипения с клокотаньим, – Брат Симон, оставь нас…
– Отче, мы победили… и убитых никого… – Мишка запнулся.
«Как же никого, вот же…»
– Отче, это и твоя заслуга! Тобой обращенные в православие язычники латинян побили!
– Не нашими потугами… но повелением Господним… – В углу рта лежащего на боку священника выступила кровь, пальцы отца Михаила впились в край постели. – Господь Вседержитель наш… не попустил… – Было видно, как трудно отцу Михаилу говорить, но он сделал над собой усилие и продолжил: – Ми…ша… о другом говорить… хочу. Ты таился, но ОН все видит… а мне теперь… ответь: кто ты?
– О чем ты, отче?
– У меня детей нет… но тебя… я любил, как… – Умирающий с сипением втянул в себя воздух и закусил губу. – Пожалей… не дай уйти в сомнениях… кто ты?
Мишка внутренне похолодел. Отец Михаил знал! Нет, не знал, конечно, но чувствовал… чувствовал что-то такое, что заставляло его сейчас – на пороге смерти – задать этот вопрос. Почему-то захотелось воровато оглянуться, хотя и так было понятно, что в горнице никого, кроме них, нет. Мишка секунду поколебался и, скорее не для того, чтобы признаться, а для того, чтобы не заставлять умирающего произносить так трудно дающиеся ему слова, словно чужим голосом выговорил:
– Я посланец, отче… из грядущих веков…
«Господи, что вы несете, сэр? Как в книжке: «Я из будущего, мы научились путешествовать во времени!» А как еще сказать-то?»
– Посланец… – Отец Михаил снова с сипением втянул в себя воздух и, было заметно, с трудом сдержал кашель. – Чей… от кого?
– От людей, отче… от православных, живущих через девять веков после наших времен…
Священник напрягся и вперился в Мишку испытующим взглядом:
– Значит, будущее уже есть?
– …Да… меня же послали…
– Сгинь, нечистый!!! – Голос отца Михаила вдруг стал ясным и твердым, глаза превратились в жгучие уголья, казалось, сама смерть в испуге шарахнулась от него в сторону. – Изыди!!! Отвергаю тебя, как Господь наш Иисус Христос отверг искушения твои в пустыне!
Мишка начисто растерялся, он ожидал какой угодно реакции на свои слова, но только не того, что произошло.
– Отче! Да что ж ты такое… ты же меня столько лет…
В горле священника снова заклокотало, из перекошенного рта по бороде потекла кровь. Он схватился рукой за грудь, но горящий взгляд, направленный на Мишку, оставался все так же тверд. И стало вдруг понятно, что не рану от стрелы, пробившей тело насквозь, пытается он зажать, а нащупывает крест, не находя его на привычном месте, из-за того, что лежит на боку.
Что можно было сказать, какие слова найти, чтобы остановить этого бойца за веру, поднявшегося в свою последнюю атаку – атаку духовную, потому что плоть уже почти умерла? Не было у Мишки таких слов и не могло быть, но они пришли оттуда, где в его атеистическом понимании не было ничего – из-за рубежа между реальностью и виртуальностью, который был виден ему одному, позволяя манипулировать окружающими и даже про себя снисходительно посмеиваться над «темными суевериями».
– Верую во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым, – выдохнул Мишка прямо в синюшное, перемазанное кровью, искаженное лицо друга и Учителя (да, для него сейчас он был Учителем, именно так – с большой буквы!). – И во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единороднаго, Иже от Отца рожденного прежде всех век… – Никогда еще он не произносил слова Символа Веры так – из глубины… может быть, и души, хотя вовсе не был уверен в ее наличии – просто из глубины… нет, только не разума, наверно, правильнее было бы сказать, из глубины своей сущности, что бы это ни означало. – Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рожденна, несотворенна, единосущна Отцу, Им же вся быша…
Мишка говорил и пропитывался пришедшей откуда-то уверенностью: подействует, не может не подействовать, когда ТАКИЕ слова произносятся ТАК! И действительно, из взгляда отца Михаила начали уходить ненависть и отторжение. Священник наконец-то нащупал свесившийся на сторону крест, сжал его в руке, но не расслабился, как можно было ожидать. Казалось, что эмоциональный взрыв, который должен был отнять у него последние силы, наоборот, прибавил их. Откуда, из каких резервов организма вытянула эти силы неистовая воля монаха, можно было только гадать.
– Веруешь… – голос священника опустился до прерывистого сиплого шепота, – нет, Миша, ты только начинаешь верить.
– Отче…
– Никогда… никогда не только не говори, но даже мыслить не смей…
– Но что я такого… Отче, я не понимаю!
– Не понимаешь… а меня Господь призвал… в какие руки ты теперь попадешь?
От жалости Мишке самому стало не хватать воздуха – монах не боялся смерти, лишь сожалел, что недоучил своего любимого питомца.
– Если будущее уже существует… ты пойми… если все уже произошло… то тогда все предопределено… свободы воли не существует. Ересь ты латинскую изблевал!..