«Не политическая мысль, не революционный лозунг, не заговор и не бунт, а стихийное движение, сразу испепелившее всю старую власть без остатка: и в городах, и в провинции, и полицейскую, и военную, и власть самоуправлений. Неизвестное, таинственное и иррациональное, коренящееся в скованном виде в народных глубинах, вдруг засверкало штыками, загремело выстрелами, загудело, заволновалось серыми толпами на улицах».

С.Г. Кара-Мурза приходит в этой связи к обоснованному заключению:«Большевики, как вскоре показала сама жизнь, выступили как реставраторы, возродители убитой Февралем Российской империи — хотя и под другой оболочкой. Это в разные сроки было признано противниками большевиков, включая В. Шульгина и даже Деникина».

Поистине разверзлась пропасть между царским, а затем буржуазным правительством, между «хозяевами жизни», привилегированными социальными группами и русским народом. В.В. Шульгин так выразил свои чувства на тот момент, когда «черно-серая гуща», преимущественно солдат и горожан, ворвалась 25 октября (7 ноября) в Таврический дворец:

«Сколько их ни было, у всех было одно лицо: гнусно-животно-тупое или гнусно-дьявольски-злобное.

Боже, как это было гадко!… Так гадко, что, стиснув зубы, я чувствовал в себе только одно тоскующее, бессильное и потому еще злобное бешенство.

Пулеметов — вот что мне хотелось. Ибо я чувствовал, что только язык пулеметов доступен уличной толпе и что только он, свинец, может загнать в его берлогу вырвавшегося на свободу русского зверя.

Увы — этот зверь был его величество русский народ».

Ныне то и дело многие политики и СМРАП твердят с возмущением, будто Ленин провозгласил лозунг «Грабь награбленное!», тем самым призвав темную и жадную народную массу наброситься на священную частную собственность. Но вопрос в том, откуда взялись богатства у отдельных господ или кланов. Разве недопустимо отнимать у бандитов, воров и жуликов награбленное или наворованное ими?

Необходимо! Так делается в любой нормальной стране, где у власти не находятся жулики, воры и бандиты.

Другое дело — как осуществлять реквизиции. На этот счет Ленин дал ответ: «После слов "грабь награбленное" начинается расхождение между пролетарской революцией, которая говорит: награбленное сосчитай и врозь тянуть не давай, а если будешь тянуть к себе прямо или косвенно, то таких нарушителей дисциплины расстреливай».

А вот как объяснял происходившие в России стихийный бунт, грабеж, осквернение усадеб просвещенный дворянин, глубоко ненавидевший буржуа:

«Почему дырявят древний собор?

— Потому что сто лет здесь ожиревший поп, икая, брал взятки и торговал водкой.

Почему гадят в любезных сердцу барских усадьбах?

— Потому что там насиловали и пороли девок; не у того барина, так у соседа.

Почему валят столетние парки?

— Потому что сто лет под их развесистыми липами и кленами господа показывали свою власть».

Пишет это Александр Блок, родовая усадьба которого была разграблена. Другой великий русский поэт, из крестьян — Сергей Есенин, — высказался о Гражданской войне:

Достойны горьких сожалений и многие павшие белые, из которых далеко не все были палачами. Тем и страшна гражданская война, что губит, в общем-то, своих, вставших по обе стороны незримой линии фронта, проходящей через сердца и разум людей. Идет борьба двух идеологий, вер, надежд. Но когда господствует анархическая стихия, сохраняется разброд.

В теории анархия предстает как форма единства, сотрудничества и взаимопомощи людей. На практике она в трудное военное время, которое переживала Россия в 1917 году, реализоваться не могла. Существовали острые партийные разногласия; наряду с Временным правительством активно действовали Советы рабочих и солдатских депутатов. Правда, отдельные деятели, в частности, Керенский, входили в руководящие органы двух систем власти, но это ничего принципиально не меняло. Слишком различны были интересы, условно говоря, представителей буржуазии (Временное правительство) и народа (Советы), не говоря уже о позициях сторонников и противников продолжения войны.

Весной 1917 года Морис Палеолог отмечал: «Анархическая пропаганда заразила уже большую часть фронта. Со всех сторон мне сообщают о сценах возмущения, об убийстве офицеров, о коллективном дезертирстве. Даже на передовой линии фронта группы солдат покидают свои части, чтобы отправиться посмотреть, что происходит в Петрограде или в их деревнях».

Он вел хронику тогдашней русской смуты, стараясь осмыслить ее особенности. Вот его мнение на этот счет:

«1. Радикальное различие психологии революционера латинского или саксонского от революционера-славянина. У первого воображение логическое и конструктивное: он разрушает, чтобы воздвигнуть новое здание, все части которого он предусмотрел и обдумал. У второго оно исключительно разрушительное и беспорядочное: его мечта — воплощенная неопределенность.