Кроме того, практически с самого начала осады Бреслау, жившие в городе мужчины, женщины и дети, желая помочь нам, стали разбирать мостовые. Кирпичами разобранной кладки они баррикадировали выбитые окна своих домов, оставляя в них лишь небольшие амбразуры для оружия нашей пехоты. В крепко построенных домах устанавливались пулеметные гнезда, и упорные бои за город день ото дня становились все ожесточеннее.

Население оказывало нам полную поддержку. Почти на каждой двери был написан лозунг: «Каждый дом — крепость!» Эти слова в Бреслау не были лишь пропагандистским призывом, а отражали реальное положение вещей. Именно благодаря этому нам удавалось, ведя огонь из-за амбразур, успешно сдерживать напор русских в течение долгого времени.

Что еще важно, в перерывах между боями мы наконец-то могли отдыхать в нормальной домашней обстановке квартир, оставленных жителями. И даже когда паузы между боями были короткими, каким удовольствием было свалиться на удобную застеленную кровать.

Когда военный врач в связи с моей раной на ноге прописал мне постельный режим, я смог позволить себе редкую роскошь — отоспаться на белых простынях. Так мне довелось провести несколько дней в военном госпитале, который был развернут в здании Института помощи слепым. Рана на моей ноге была очищена от гноя, из нее извлекли осколки, и я был предоставлен заботе дружелюбных медсестер Красного Креста.

Институт помощи слепым располагался в Западном парке, откуда было недалеко до расположения части обеспечения роты. Через три дня меня выписали из госпиталя, и я, хромая, отправился в район Пепельвица, чтобы вновь приступить к службе. Военные писари 11-й роты разместились в большом многоэтажном доме на улице Малапанезе. Именно там находился и мой друг Георг Хас, казначей роты. Он пришел в восторг от моего появления, и у меня не осталось сомнений, что я поселюсь вместе с ним.

Когда Хас в течение дня отлучался по служебным делам, я, помогая ему, занимался подготовкой писем, сообщавших родным о смерти бойцов. Эти письма затем попадали на подпись к командиру роты. Однако они не сообщали семьям правды о том, как погиб их близкий человек. Мы скрывали правду, щадя чувства родных наших павших товарищей.

По неписаному закону мы всегда, когда это было возможно, забирали с поля боя тела наших товарищей, чтобы похоронить их по-человечески. Но часто, к нашей огромной горечи, обстоятельства не позволяли сделать этого. В подобных случаях, как я уже рассказывал, попытки достать тело были самоубийством, и мы не могли изменить ситуацию. Однако в похоронных письмах мы могли неявно дать понять родным, что все было иначе. О каждом из моих товарищей было написано, что он «погиб геройски». Родители, мать или жена павшего солдата не могли и не должны были знать о долгих часах, которые родной для них человек проводил, корчась от боли и умирая в одиночестве. Наши письма, извещающие о смерти, должны быть настолько менее болезненными, насколько это было возможно в подобной ситуации. Поэтому, готовя их, мы о многом не говорили и о многом писали совершенно иначе, чем это было в действительности. Но, так или иначе, писать «похоронки» очень тяжело и горестно. По крайней мере, «похоронки» на товарищей, с которыми совсем недавно был в одном строю.

Такая вот судьба. И знаете, еще говорят, что судьбу человека можно проследить по его фотоальбомам. В квартире, которую занимал Георг, я как раз наткнулся на толстый фотоальбом ее прежних владельцев, который очень запал мне в душу. Каждый снимок в нем был четко и аккуратно подписан, и я мог ясно представить события, в связи с которыми делалась та или иная фотография. Передо мною предстала судьба молодой семьи. Эти люди были незнакомы мне, но, окончив смотреть альбом, я знал о них все.

В нем были и фотографии счастливого детства, и фотографии свадьбы. На одном из снимков хозяин альбома гордо стоял в летной униформе сержанта технической службы. На другом — его избранница в белом подвенечном платье. Ее волосы, по моде того времени, были закручены в большой клубок на затылке. За подобными фотографиями, конечно, следовали и фотографии их детей. У них было двое сыновей. Среди многочисленных снимков было и несколько, запечатлевших их последние каникулы. Они катались на велосипедах по улице, по сторонам которой росли деревья. Эти деревья были посажены еще при Фридрихе Великом, но условия, в которых они росли, в сочетании с суровыми восточными ветрами Силезии сделали их стволы кривыми.

Заканчивался альбом вырезкой из газеты, помещенной в черную рамку и украшенной черным крестом с надписью «Погиб за Германию».

Но что стало с хозяйкой альбома и ее детьми? Почему их квартира оказалась оставленной в таком виде, как будто хозяева просто вышли в магазин и скоро вернутся? Уцелела ли вдова? Уцелели ли ее дети? Ответа на эти вопросы я не знаю.

Когда мой друг занял эту квартиру, в ней была безупречная чистота и каждая вещь стояла на своем месте. Мы ощущали себя словно оказавшимися в гостях и старались, чтобы в нашем жилище все оставалось таким же, как было до нас. При этом мы оба знали, что очень скоро война поглотит и этот дом, и фотоальбом, оставленный здесь его владельцами.

Среди вещей, находившихся в квартире, оказался и граммофон. Мы с радостью стали пользоваться им, чтобы слушать популярные в те дни песни и военную музыку. Хотя заставить этот старый граммофон воспроизводить пластинки порою оказывалось довольно сложно, особенно после стаканчика-другого красного вина, которое Георг ухитрялся раздобывать где-то в городе. К тому же даже в части, ответственной за обеспечение роты, у нас оставалось совсем немного времени для отдыха. У нас редко выдавалась даже короткая возможность расслабиться.

Что интересно, помимо граммофона, в нашей квартире также был очень хороший радиоприемник в элегантном черном корпусе, который ловил передачи даже отдаленных радиостанций. Мы садились возле него, чтобы послушать последние новости. Помимо этого, мы нередко настраивались на волну какой-нибудь зарубежной радиостанции, хоть это и было запрещено.

Иногда любопытство, присущее каждому человеку, брало верх над нами, и мы настраивались на волну радиостанции Москвы. Русские специально осуществляли радиовещание на немецком языке и предсказывали нам гибель и беды, полагаясь на то, что страх разъедает душу. Каждый час и ровно в полночь однообразный женский голос драматично провозглашал смерть немецким солдатам. Смесь услышанного хвастовства и ядовитой черной пропаганды совершенно не производила впечатления на нас, бывалых солдат. Но как это могло восприниматься другими, менее искушенными слушателями, которые также настраивались на эту радиоволну?