— Здоров, Даг, — сказал я, когда он, наконец, появился за кассой.

— Здравствуй, Ройстон, — сказал он, прищурив глаза. Но не настолько он их прищурил, чтобы я не увидел, что они налиты кровью. — Ну?

— Я, короче, пришел за своим пивом и куревом.

Зрачки у него слегонца расширились. Но не весело всяко. Он прошел мимо меня, толкнув плечом, выглянул на улицу, зыркнул в обе стороны, потом вернулся и сказал, выставив подбородок вперед:

— Чего?

— Пиво и курево, чего-чего, — я начал насвистывать, но мне показалось, что это как-то не в тему, и я замолчал. — То, что ты мне должен, короче. Я сделал то, для чего ты меня нанял.

Он помолчал, потом спросил:

— Это как? — Без улыбки.

— Этот твой чувак, Ник Как-его-там. Я его уделал, короче. “Позаботься о нем”, — ты мне вчера так сказал. “А потом можешь забрать эти ништяки. Типа в оплату”. Ну че, раскошеливайся. Договор есть договор. Я свое дело сделал.

Меня, если честно, Даг уже начал подзаебывать. Все эти гляделки и вечное молчание ни хуя не способствуют налаживанию контакта. Ну да, я только что без зазрения совести скормил ему тарелку дерьма. Но зазрения вам ни хуя не помогут, если вы скармливаете кому-нибудь дерьмо. К тому же, это была критическая ситуация.

— Где моя дочь? — наконец рявкнул он.

— А, да, — ну, типа забыл я об этом чутка. — Где-то в городе.

— Чего?

— Я говорю…

— Я же сказал тебе привести ее сюда. Где она?

— Была со мной. Клянусь. Я, короче, забрал ее у Ника Как-его-там. Уже собирался везти домой, но эта долбаная корова смылась. Сбежала. Но с ней все путем. Появится тут через час или что-то типа бля буду. А теперь… — сказал я, потирая руки и заглядывая ему через плечо. — Все там, да?

Он снова на меня уставился. И вот что я вам скажу — срать я хотел на Даговы взгляды. В Манджеле смотреть на кого-то — это искусство. Кто умеет, а кто — нет. Есть просто взгляд, а есть взгляд, который превращает кровь в черный пудинг. И именно так Даг на меня пялился уже минуты две.

— Ладно, — говорю я, чувствуя, как мой пудинг чернеет. — Ладно, Даг. Хорош рвать волосы на жопе, — и погреб на выход.

— И вот еще что, — сказал он, когда я уже открыл дверь. — Ты ни хера от меня не получишь, пока моя дочь не вернется домой.

Я пошел через дорогу, меня слегка мутило.

— И еще кое-что, — добавил он мне вслед из дверей. Голос слегка помягчел, так что я остановился. — Вернешь ее домой до завтрашнего вечера, я удвою ставку. Как тебе?

— Восемь сотен банок? И сигарет? — спросил я.

— Кое-что уже у тебя.

— Значит, че-то в районе восьми сотен, так?

— А теперь вали, — сказал он, захлопывая дверь. — Верни ее в целости и сохранности.

Удвоение ставки — это круто, конечно, но к тому моменту, как я вставил ключ в замок, член у меня в штанах уже начал обмякать. Я входил в дом, лишенный радостей жизни. Насколько я помнил, там даже вискаря не осталось. Я хотел стрясти еще одну бутылку с “Хопперз”, но как-то не получилось — то одно, то другое. Так что я закрыл за собой дверь с тяжелым сердцем, гудящими ногами, кровоточащими деснами и задницей в синяках.

Я осторожно усадил упомянутую задницу за стол на кухне и закрыл лицо руками. Я вам вот что скажу, я не из тех, кто чуть что, начинает себя жалеть. Но есть ведь предел, до которого пацан может терпеть. Ведь есть же? Смирись и сделай лицо попроще, слышал я такое пару раз. И, думаю, чувак, который это сказал, прав. Но я могу поставить свои штаны на то, что он никогда не опускался так низко как я — ни выпить, ни покурить, чтобы прийти в себя. И бабок нет, чтобы купить. И друга, которому пожаловаться.

И тут у меня мелькнула мысль.

Я прочистил горло и постучал к Финни. Я перед тем удивился, что его нет дома, но сейчас-то он точно должен был вернуться. Калека не может долго быть сам по себе. Кто ж ему тогда подотрет задницу?

Но никто не отозвался.

Я снова постучал. Дрыхнет, небось, у себя в койке. Мне ничего не мешало войти. Но если ты собираешься стрельнуть у чувака пару фунтов, лучше быть вежливым.

— Ну давай же, уебище, — вежливо сказал я, постучав еще раз. Ни звука, хоть ты тресни. Я вошел.

Его там не было. И инвалидного кресла тоже.

Я встал посреди комнаты и почесал репу. Меня слегка заморочило, что его нет так долго. Он ведь калека, так ведь? А чего калеке делать на улице посреди ночи.

Но чего мне париться из-за Финни.

Утром я проснулся на полу. Сел на кровать и начал глубоко дышать, привыкая к тому, что я больше не сплю. “Все путем, — говорил я себе. — Очередной блядский сон про полеты”. Я повторил это несколько раз, потом встал и пошел к лестнице.

Как и все сны, этот тоже забылся к тому моменту, как я отлил. Я почистил зубы, умылся и натянул на себя какие-то шмотки. Но, несмотря на все это, мне все равно было как-то не по себе. Я не мог вспомнить, когда я в последний раз умывался и одевался так рано, так что от новизны ощущений мне бы полагалось радоваться и насвистывать. Но я не радовался. И чувствовал себя крайне дерьмово. Но не по-обычному дерьмово. Мне было дерьмово оттого, что я себя не чувствовал так дерьмово, как обычно. Понимаете, о чем я? Нет?