Феликс Кривин
Завтрак. Обед. Ужин
Тихий, затерянный уголок, лежащий в стороне от магистралей цивилизации, был как раз тем местом, где человек, поднявшийся на определенную высоту, мог встретить подобного себе человека. Видные политики, финансисты, промышленные и административные деятели лечили здесь свои сердца, испорченные многолетним восхождением на вершину.
Здесь был сенатор одной из самых верхних палат, в которой, по слухам, заседают одни сенаторы; отставной генерал, переживший не одну армию, павшую под его руководством; адвокат, знаток преступной души человеческой и все же ярый ее защитник; был и видный скотопромышленник, и знаменитый романист, и кинозвезда, свет которой продолжал тешить публику, между тем как сама она давно померкла; был даже министр финансов какого-то государства, правда, столь незначительного, что все финансы его помещались у министра в кармане, где он охотно их содержал.
И сюда, в затерянный уголок, куда не ступала нога обычного человека, проникла весть о доселе не слыханной операции: о замене больного сердца здоровым.
Разговор происходил за завтраком, вскоре после ночного сна, когда голова работает особенно ясно, и отставной генерал сказал:
– Да... такие новости...
Угасающая звезда вспомнила, что больному пересажено сердце женщины. Ее интересовало, как это может отразиться на мужчине. И как это отразится на женщине - если пересаживать наоборот. Отставной генерал сказал, что он скорее умрет на поле боя или, скажем, здесь, в санатории, чем даст всадить себе в грудь женское сердце. Потому что как солдат и мужчина... Генерал внезапно замолчал, позабыв, о чем хотел говорить.
– А вы как считаете?
– спросил он, ища, кому бы передать ускользнувшую нить разговора.
– Чепуха!
– отрубил эту нить скотопромышленник, внешне очень похожий на римского философа Сенеку, но уступавший ему в мастерстве выбирать выражения.
– Пусть хоть сердце крокодила, лишь бы работало!
– Все же я предпочитаю человеческое, - рассудительно сказал министр финансов.
– В крайнем случае я готов заплатить...
– И он полез в карман, где содержались финансы его державы.
Генерал подумал, что в битве при этом (ему не удалось вспомнить при чем)... он допустил серьезную ошибку. Если б он мог повторить битву при этом (просто начисто вылетело из памяти!)... но он не мог, потому что, во-первых, находился в отставке, а во-вторых, война давно кончилась, и, самое главное, он так и не мог вспомнить, где же происходила эта самая битва.
– Цезарь и Линкольн прожили по пятьдесят шесть лет, - сказал сенатор. Макиавелли и Вальдек-Руссо - по пятьдесят восемь, Макдональд и Бриан - по семьдесят... Быть может, мир сейчас был бы другим, если б они прожили на несколько лет больше.
Адвокат положил себе ветчины, которую он ел в самых отчаянных случаях, когда видел, что в жизни уже ничего нельзя изменить. Он положил себе три куска ветчины и принялся есть под внимательным взглядом кинозвезды, которая не могла избавиться от изнуряющей мысли, что в жизни еще не все потеряно.
– Жизнь - это своего рода гигиеническая гимнастика: прежде чем лечь в землю, рекомендуется походить по земле, - сказал романист фразу из своего романа.
После завтрака все занялись процедурами. Те, кому предписано было ходить, - ходили, те, кому предписан был свежий воздух, - просто дышали свежим воздухом. Генерал, страдавший ожирением сердца, делал вольные упражнения: он ложился на спину и старался поднять ноги так, как поднимал их в далекой молодости. Адвокат, одиноко сидя в воде, беседовал со служителем бассейна, который, возвышаясь на берегу, изрекал голосом Посейдона: "С утра у меня купается столько-то человек... После обеда у меня купается столько-то человек..." Романист... но что делал романист, было скрыто дремучими зарослями: здесь, на утлой скамье, пренебрегая общими правилами, романист украдкой заканчивал новый роман.
После всех этих дел разговор продолжился за обедом.
– Конечно, если знать, что все хорошо кончится, - размышлял министр финансов.
– Но тут, наверно, нет полной гарантии. Кому как повезет.
Адвокат был готов без гарантии. Ему предстоял процесс, жизненно важный для его подзащитного. Но для того чтоб кого-то спасать... Это ясно, сказал министр, нужно прежде всего о себе позаботиться. Дело не в этом, возразил сенатор, тут заботишься вовсе не о себе. Столько работы... И главное голова ясная... В том-то и дело, вздохнул романист, можно бы горы перевернуть... Какие горы?
– насторожился генерал. Теперь он вспомнил, что эта битва была в горах. Конечно, в горах, теперь он окончательно вспомнил.
Об этом стоило рассказать, и генерал стал рассказывать, вспоминая давно забытые термины и переводя их на доступный слушателям язык.
– Я всегда был против конфликтов, - сказал адвокат.
– Слыхали, слыхали!
– кивнула ему голова Сенеки.
– Но представьте себе, что такая больница перенесена туда, к этой самой свалке, и каждый день в больницу поступают сердца. Здоровые, молодые сердца, еще почти не бывшие в употреблении.
– Это варварство, - сказал романист, но до того неуверенно, что утверждение его прозвучало как вопрос: "Это - варварство?"
– Вовсе нет, - пожал плечами скотопромышленник.
– Ведь вы же платите деньги.
Адвокат хотел резко встать, но резкие движения были ему противопоказаны, и он остался сидеть.
– Я готов заплатить, - сказал министр финансов.
Романист долго обдумывал свою мысль, вернее, форму, в какой ее лучше выразить. Наконец он сказал, и это прозвучало как-то загадочно:
– Когда не хватает человеческого тепла, нас согревают костры и пожары...
– Как это верно!
– воскликнула угасающая звезда и впервые почувствовала, что свет ее угасает. И почувствовала, что свет ее - это всего лишь сигнал о помощи, который дойдет на землю через тысячу световых лет.