Не знаю, пронеслись ли в ее голове все эти мысли, но она села в карету с самым хмурым видом; видно было, что размышления ее не из приятных. Я сел рядом так уверенно, будто имел все права на ее благоволение. Конечно, я видел, что она разгневана, но нисколько не старался загладить свою вину. Я целиком отдался новому замыслу: я решил при посредничестве госпожи де Люрсе помирить матушку с госпожой де Тевиль, и, ничуть не заботясь о выборе более подходящего момента, заговорил с ней об этом.

– Моя матушка знает, что госпожа де Тевиль в Париже, что я ее видел у вас и что сегодня вы везете меня к ней.

Госпожа де Люрсе не ответила мне.

– Не странно ли, сударыня, что вы, близкая приятельница их обеих, ничего не предпринимали для их сближения, тем более что госпожа де Мелькур, мне кажется, ничего не имеет против этого?

– Не думаю, – ответила она, – чтобы госпожа де Тевиль отказалась от примирения. Я и сама уже не раз об этом думала; надеюсь, мне это удастся; обе они друг друга уважают.

– Я ручаюсь, – продолжал я, – что моя матушка не питает злых чувств к госпоже де Тевиль; непонятно, что их отдалило друг от друга?

– Разница во вкусах, – ответила госпожа де Люрсе. – Мы охотнее общаемся с теми, кто нам нравится, чем с теми, кого мы уважаем. Госпожа де Тевиль очень добродетельна, но далеко не мила в обращении. Все время ощущаешь жесткую прямолинейность ее характера. Надо близко знать ее, чтобы полюбить, ибо достоинства ее натуры скрыты под наружной суровостью: она отталкивает от себя даже тех, кто хотел бы поближе сойтись с ней. Госпожа де Мелькур, напротив, любезна, добра и хотя не менее добродетельна, но более мягка с людьми; ей трудно было сносить повелительный тон своей кузины; не испытывая взаимной вражды, они перестали встречаться.

– Вероятно, так оно и есть, – сказал я, – но думаю, если бы госпожа де Тевиль не уехала так надолго в провинцию, эта неприязнь давно бы рассеялась.

– Пожалуй, их отношения даже нельзя назвать неприязнью; разъединяющее их отчуждение не достигает степени неприязни, его совсем нетрудно побороть.

– Осмелюсь ли я просить вас, сударыня, посодействовать их сближению? – сказал я. – Мне кажется, это просто необходимо сделать; ведь обе они в дружеских отношениях с вами, могут нечаянно встретиться у вас, и, может быть, им это будет неприятно.

– Если бы даже и так, – заметила она, – обе они слишком благовоспитанные и светские женщины, чтобы не сдержать проявления недобрых чувств, как бы жгучи они ни были. Я считаю, напротив, что было бы хорошо, если бы они случайно встретились у меня. Заранее готовить их торжественное примирение значило бы обречь его на неудачу; но не беспокойтесь, я хорошо знаю их обеих и думаю, что самое лучшее – просто дать им возможность возобновить отношения.

Не успела она договорить, как карета остановилась у дома госпожи де Тевиль. Мысли о предстоящей встрече с Гортензией так волновали меня, что я совсем перестал скрывать свое пренебрежение к госпоже де Люрсе. Эта непостижимая перемена привела ее в глубокое уныние. Я слышал, как она вздыхала в карете. Каждое слово давалось ей с трудом, она говорила дрожащим и сдавленным от гнева или, может быть, от огорчения голосом; она не скрывала своих чувств; я их заметил, но делал вид, будто я тут ни при чем. Ее состояние, конечно, льстило моему тщеславию; это было новое для меня зрелище, оно меня забавляло, но ничуть не трогало и даже казалось не таким уж лестным, когда я вспоминал, что когда-то те же самые чувства вызывал в ней господин де Пранзи и еще многие не известные мне господа, вереница коих представлялась мне весьма длинной. Презрение мое к ней не имело границ. Мы вместе вошли в гостиную госпожи де Тевиль. Кроме нее самой и Гортензии, там не было никого. Гортензия, несмотря на пышный наряд, казалась унылой, но меланхолия только увеличивала ее очарование. Она читала какую-то книгу и отложила ее, когда мы вошли. Госпожа де Тевиль встретила меня как нельзя более приветливо, но Гортензия была так же задумчива и сдержанна, как накануне. В сущности, ее холодность была вполне естественна: ведь она едва меня знала, и если бы я не был влюблен, то не нашел бы в ее поведении ничего, внушающего тревогу. Но сейчас для меня все было поводом для сомнений, все пугало. Я желал, чтобы она дорожила любовью, о которой по справедливости не могла даже подозревать; но мне казалось, что она не могла не заметить, какое впечатление произвела на меня; один мой смущенный вид и взгляды, которые я обращал к ней, должны были открыть ей мои истинные чувства; словом, я считал, что она поняла бы меня, если бы сама любила.

Беседа наша недолго была общей. Скоро я смог завести отдельный разговор с Гортензией. Книга, которую она отложила, лежала на столе.

– Мы помешали вам читать, – сказал я, – как жаль! Тем более, что вы читали эту книгу, как мне показалось, с большим интересом.

– Это история человека, который был несчастлив в любви, – сказала она.

– Вероятно, он не был любим? – заметил я.

– Нет, он был любим, – ответила она.

– Почему же вы считаете его несчастным? – спросил я.

– Неужели вы думаете, – спросила она, – что для счастья достаточно быть любимым? Даже взаимная любовь может стать большим несчастьем, если наталкивается на непреодолимые препятствия.

– А я думаю, – ответил я, – что хотя в этом случае любовники терпят жестокие муки, но уверенность во взаимной любви помогает им переносить все беды. Один взгляд любимой – и ты уже забыл о страданиях. Какие сладкие надежды пробуждает он в сердце! Какие сулит радости!

– Но подумайте, – возразила она, – каково влюбленным, когда все противится их счастью!

– Конечно, они страдают, – ответил я, – но они любят друг друга; препятствия только укрепляют в их сердцах чувство, которым они оба дорожат. А те, кто их разлучает, лишь усиливают их любовь. Вот им удалось улучить минутку для свиданья – сколько радости! Вот они смогли поговорить – какое счастье поделиться самыми заветными своими мыслями! Им мешают зоркие глаза ревнивца или соглядатая? Все равно они найдут способ обменяться взглядом, доказать свою любовь, вложить ее в самые, казалось бы, безразличные поступки, в самые невинные слова.