Я могу понять человека, который в критических обстоятельствах оправдывает любую форму принуждения, исходя из простой необходимости; но я не могу понять человека, который отрицает право принуждаемого таким образом индивида сопротивляться этому принуждению и настаивать на том, чтобы ему не мешали следовать своей особенной дорогой.

Является ли абсолютный максимум свободы той целью, которая должна быть достигнута какою бы то ни было ценою? Я считаю свободу главнейшим элементом человеческого счастья и потому драгоценнейшею вещью в мире, и я, конечно, желаю ее иметь в таком объеме, в каком только могу ее раздобыть. Но я не могу сказать, что меня сильно беспокоит, достигает ли общая сумма свободы, которой пользуются все индивиды, взятые вместе, своего максимума или она немного ниже его, – раз мне, как индивиду, достается небольшая часть или совсем ничего из этой общей суммы свободы. Если же я буду располагать, по крайней мере, таким же объемом свободы, как и другие, а другие таким же, как и я, то тогда, чувствуя себя прочными в своем приобретении, мы должны, несомненно, все стараться достичь максимума свободы, совместимого с этим равенством свободы. К этому естественному закону равной свободы и приводит нас именно высшая сумма индивидуальной свободы, совместимая с равенством свободы. Но этот максимум есть нечто совершенно отличное от того максимума свободы, который, как гласит гипотеза, может быть достигнут только посредством нарушения равенства свободы.

Мне кажется совершенно невозможным достигнуть максимума свободы посредством лишения людей их свободы, как и добиться максимума богатства посредством лишения людей их богатства. Мне кажется, что в обоих случаях средства совершенно уничтожают цель.

Право прекратить финансирование есть вообще самое действенное оружие против тирании. Когда принудительное налогообложение будет уничтожено, тогда не станет Государства, и то оборонительное учреждение, которое займет его место, будет постоянно удерживаться от превращения в насильственный институт опасением, что добровольные взносы прекратятся. Эта постоянная побудительная причина, вынуждающая добровольно-оборонительное учреждение держаться на уровне народных требований, является самой лучшей гарантией против призрака многочисленных, соперничающих друг с другом политических органов.

Прежде, когда я, хотя и был уже Эгоистом и знал, что всякий человек действует и будет действовать исключительно в собственных интересах, и не рассматривал еще отношения Эгоизма к вопросам долга, у меня была привычка развязно и небрежно говорить о праве человека на землю. Это была дурная привычка, и я давно уже расстался с ней. Единственное право человека на землю это его могущество над нею. Если сосед сильнее его и отнимает у него землю, то земля принадлежит его соседу, пока еще более сильный человек не отнимет ее у того. Но при длительности такого порядка нет ни общества, ни безопасности, ни комфорта. Поэтому люди заключают договоры. Они устанавливают определенные условия землевладения, и не будут защищать прав, не удовлетворяющих этим условиям. Этот договор имеет целью не дать возможность всем получать одинаковые блага от земли, а дать возможность каждому спокойно распоряжаться результатами усилий, затраченных им на тот участок земли, которым он владел на указанных условиях. Равенство свободы устанавливается главным образом для того, чтобы обеспечить человеку это полное распоряжение результатами своих усилий; оно устанавливается не как право, а как социальное соглашение. Я всегда утверждал, что свобода важнее богатства, – другими словами, что человек получает больше счастья от свободы, чем от роскоши, – и это правда; но в одном смысле богатство, или, вернее, собственность гораздо важнее свободы. Человек мало выигрывает от свободы, если эта свобода не заключает в себе свободы распоряжаться тем, что он производит. Одна из главных целей равной свободы и есть обеспечить эту основную потребность в собственности, и если собственность ею не обеспечивается, то является искушение оставить режим договора и вернуться к господству силы.

Анархисты говорят индивиду: «Владение и пользование есть единственное право на землю, в котором мы будем оберегать тебя; если ты попытаешься пользоваться землей, которую занимает и которой пользуется другой, то мы будем защищать его от тебя; если другой попытается пользоваться землей, на которую ты претендуешь, но которую не занимаешь и не пользуешься, мы не будем мешать ему; но ты единственный хозяин той земли, которую занимаешь и которой пользуешься, и мы сами не отнимем ее у тебя, никому не позволим этого сделать, что бы ты не получил от такой земли».

Предположение, что конкуренция означает войну, основано на старых понятиях и лживых фразах, долго пользовавшихся доверием, но теперь быстро его утрачивающих. Конкуренция означает войну только в том случае, когда она как-нибудь ограничена, в предмете ли, или в напряженности, – т. е. когда она не вполне свободная конкуренция; ибо тогда выгоды ее достаются одному классу за счет другого, а не так, как следовало бы – всем за счет сил природы. Всеобщая неограниченная конкуренция обозначает совершеннейший мир и самую истинную кооперацию; ибо тогда она является просто пробою сил, увенчивающейся самой выгодной их реализацией. Как только спрос на труд начинает превышать предложение, и каждый получает возможность добиться заработной платы, равной своему продукту, всем (и его непосредственным конкурентам в том числе) бывает выгодно, чтобы лучший работник одержал победу; другими словами, это значит, что там, где царствует свобода, конкуренция и кооперация тождественны между собой. Самое главное, значит, дать перевес спросу на труд над предложением его, а этого можно достигнуть только путем конкуренции в эмиссии денег или организации кредита.

По какой бы причине люди не стремились к богатству, по общему правилу они его добиваются не путем конкуренции, но благодаря применению силы для притеснения некоторых видов конкуренции – другими словами, благодаря правительственным учреждениям и покровительству монополии.

Поскольку монополист – победитель, отказывать ему в плодах победы действительно значит вкладывать в ножны меч монополии. Но этим вы не вкладываете в ножны меч конкуренции, ибо конкуренция не доставляет добычи победителю, а лишь заработную плату труженику. Свободная конкуренция, в экономическом значении этого слова, предполагает уничтожение сил захвата и свободное поле деятельности для сил незахватного свойства.

Если бы какой-нибудь человек объявил, что когда выгоды труда перестанут доставаться одному классу за счет другого, а будут доставаться всем за счет сил природы, то труд потеряет свой raison d`etre и исчезнет – добрые люди не замедлили бы освидетельствовать его умственные способности; но безумие такого утверждения ни на йоту не умалится, если вместо слова труд поставить слово конкуренция. Покуда желудок будет заявлять свои права, ни труд, ни конкуренция, я убежден, не потеряют своего raison d`etre, хотя бы даже работник и конкурент оказались вынужденными бороться за «добычу», извлекаемую из недр матери-земли, а не из карманов ближнего.

Кропоткин сказал: «Подобно тому как во второй половине девятнадцатого века развилась мысль о неприкосновенности домашней жизни индивида, развилась в массах и идея о коллективном праве на все, что служит к производству богатства. Это факт; и кто хочет, как мы, жить жизнью народа и следить за его развитием, тот согласится, что это утверждение является лишь точным выражением народных стремлений». В таком случае, кропоткинский анархизм означает свободу есть, но не стряпать; пить, но не варить напитков; одеваться, но не ткать; обитать, но не строить; давать, но не продавать или покупать; мыслить, но не печатать; выступать, но не нанимать аудитории; танцевать, но не платить музыканту.