– Почему тогда не поешь?

– Мою песню пьяным не поют.

– Я не пьян.

– У тебя соус «Южный» на губах. Володя вытирает рот и протягивает гитару.

Поэт обхватил гриф цепкими пальцами и взял простой аккорд.

– Про любовь? – спросил Володя.

– Про любовь.

Поэт опять взял простои и спокойный аккорд и сказал отчетливо:

– Вставай, проклятьем заклейменный, весь

мир голодных и рабов. Володя откинулся.

– «Интернационал», – сказал он.

– Ага, – сказал поэт.

– Это серьезная песня, – сказал Володя и тяжело сглотнул. Поэт кивнул.

– Про любовь… – сказал Володя. Потом он заплакал. Мы смотрели на него.

– Так сразу не надо было, – сказала я.

Потом мы мчимся на такси по ночному Измайловскому шоссе. Белые стволы летят во тьме, белые заборы у дачек – под светом фар все кажется белое.

– Где мы? – спрашивает поэт. – Что-то меня развозит.

– Шоссе Энтузиастов, – отвечает шофер.

– Поживей, пожалуйста, – говорю я шоферу.

Тот кивает головой.

– Слушайте, козявки, – говорит поэт. – Был бы я настоящим поэтом, я бы написал о велосипедах, что висят в коридорах квартир, и на них некому кататься… Написал бы о пыльных сундуках в коридорах, где хранится одежда девчачья устарелого фасона, которую некому носить, где хранятся учебники старые, и тетрадки, и стенные газеты с карикатурами на мальчиков и девочек, которых нет давно… уже почти пятнадцать лет…

– Поживей, – говорю я шоферу, и тот кивает головой.

– Как там у Диккенса насчет дилижанса? – говорит поэт. – Ту-ру-ру – звучит рожок, и мальчики и девочки не возвращаются назад… Как там у Диккенса?

– Так и сказано, – говорит Володя. – Ту-ру-ру.

– Стоп, – говорит поэт.

Площадь закружилась вокруг нас и остановилась. Поэт вылезает из машины и покачивается.

– Эй-эй! – Володя выскакивает вслед за ним.

– Ничего, – говорит поэт. – Мы еще держимся за стенки. Володя, поди сюда. Подставь свое молодое, полное сил плечо.

Володя обхватывает его за талию.

– Зачем ты вылез? – говорит Володя.

– Слушай, детка, отведи меня к автомату, поскольку я бывший автоматчик… Дай пятнадцать копеек, – говорит поэт.

– Сейчас, – говорит Володя. – Сейчас. Шаркая ногами по асфальту, они добираются до телефонной будки, и поэт протискивается внутрь. Володя выгребает мелочь.

– Катя, дайте монетку.

Я выскакиваю из машины, и бегу к ним, и протягиваю мелочь.

Володя торопливо сгреб монеты. Поэт набрал номер.

– Пахомыч, – сказал он в трубку, – у тебя весь штат заполнен? Нет, не археолог… Кто? Он посмотрел на меня.

– Просто одна хорошая Катя… Хорошая, но глупая. Как зачем? Нужна Катя… В экспедиции без Кати нельзя.

Он опять обернулся ко мне.

– Коллектором пойдете?

– Я не умею.

Он прикрыл трубку.

– Молчите, вы, козявка. Володя научит, ясно? Пойдет, – говорит он в трубку. – Я бы и сам пошел, но я занят. Что? Мне некогда. Я ищу Аэлиту. Ну, заметано. А в вашу экспедицию я бы пошел даже копировщиком.

Он повесил трубку.

– Хотя, конечно, поэт не должен копировать действительность. Так мне велела моя учительница, – сказал он. – Вот вы и в экспедиции, Катя.

Я смотрела на него во все глаза.

– Спасибо вам, – сказал Володя. А он вышел из будки, потянул воздух растопыренными ноздрями и, несмотря на то, что сейчас весна, сказал:

– Да… – сказал он. – Осень скоро…

Ночь.

Я стою во дворе многоэтажного дома и смотрю туда, где на десятом этаже сияет единственное освещенное окно.

Потом где-то наверху зажигается слабый свет. Загудел и пошел лифт, освещая лестничные пролеты. Я поежилась и застегнула жакетку.

Отворилась дверь парадного, и вышел поэт. Я кинулась к нему.

– Ну как?

– Спать бы вам надо, вот что, – сказал он.

– Ну как?

– Что как? Все в порядке. Все-таки не в министры я вас устраиваю, а в коллекторы.

Я оглядываюсь по сторонам. Ветер. Пустой ночной двор. Пустые качалки, детские грибки-навесы.

– Скорей… – говорю я, – скорей. Может быть, еще успеем. Осталось два часа.

Он что– то хочет возразить, но я не слушаю и бегу со двора. Он догоняет меня на улице.

– Никуда вы не успеете. Мальчишество, – говорит он, – или как его… девчачество, что ли… Чушь какая-то.