Я тогда была далеко, mes amis [33] , гнала свою добычу под низким, суровым, свинцовым небом, предвещавшим буран. И все же я уверена, что могу точно определить, в какое мгновение безрассудные поступки моих внучек завели их туда, куда им вовсе не хотелось попасть.

Вот вы, в заднем ряду, — да, вы. Я не сомневаюсь, что мою Сильвию вы посчитали пригожей, когда увидели ее. А моя Перринетта, по-щенячьи неуклюжая, в сравнении с сестрой показалась вам дурнушкой, хотя ради компании такой красотки и дурнушку потерпеть можно, верно? Когда вы напоили их грогом и джином, когда вы раззадорили их своими скрипками и наплясались с ними вдоволь, нарядили их в дешевые обноски своих шлюх, нарумянили им губы и щеки, чтобы сделать девочек более… аппетитными?

Qui, madame, e'est veritable [34] . Я точно знаю, что вы были здесь в ту ночь — если не одним из участников этого пьяного надругательства, так уж среди зачинщиков. Спрашиваете, откуда мне это известно?

Скажем, вот я наморщила нос — вот так — и почуяла, что вы, несомненно, были тогда здесь.

Единственная ошибка девочек — "грех", который обрек их на ужасную участь, — заключалась в неведении: они не знали, что человек человеку волк, что у людей сильнейшие охотятся на слабейших. Я сдуру решила уберечь их от этого знания, я тщетно надеялась, что тем самым сохраню их невинность. Как бы не так. Ровно наоборот. И я обязательно расплачусь за это, уж будьте уверены. Всему свое время.

Этот блистающий зал, этот карбункул на поле могил. Эти отравленные соты, которые так и влекут к себе бедных мушек. Это место, где путники порой просто исчезают, особенно в глухие, темные зимы, и ничего от них не остается, кроме жалких сокровищ. Да еще набитых животов за одним-другим столом.

Но уж когда вы точно удивились, так это, уверена, когда девочки — прежде увидевшие вас в подлинном виде — показались вам в своем обличье.

Когда они вырвались из гостиницы, моя Сильвия побежала через озеро, наступила лапой на тонкий ледок, провалилась и камнем пошла ко дну. Но моя бедняжка Перринетта запуталась в новом наряде, замешкалась, и вам удалось повалить ее наземь. И хотя она огрызалась на вас, и щерила зубы, и рвала вас своими когтистыми лапами, вы все равно ее застрелили. Металлический шарик попал ей в мозг. Вы распороли ее, содрали с нее волчью шкуру, под которой еще была человеческая кожа, а потом потащили то, что от нее осталось, обратно в свое логово.

Потому что и волк прекрасно годится на мясо, нужно только умеючи его разделать. Вот и получается, что на мясо годится даже бедная растерянная девочка.

Да, в самом деле, это печальная история. И хотя сдается мне, что вы не очень-то рветесь услышать ее окончание, я все равно доскажу.

Когда мы впервые пришли в эти края, в здешних лесах было полным-полно волков. Но мы извели их практически под корень, они почти исчезли. Ведь они знали нашу истинную сущность, как и дикари: мы из породы тех, кто ничем не делится и не отдаст своего даже сородичу. Поэтому, когда волки бежали из этих краев, мы стали охотиться на индейцев, а они из-за этого стали одеваться как мы и молиться нам — умолять нас, чтобы мы их не ели. Какое-то время они поклонялись нам как богам, но потом сбежали, чтобы найти себе новых богов.

Или, быть может, чтобы найти место, где нет никаких богов.

Но мы не боги и никогда ими не были. Мы Тессдалью, Волчьи Головы. Волкоголовые. Мы…

… что, друзья мои, мне непременно нужно произнести это слово вслух?

Первородный грех таких, как я, mes amis, состоит в том, что когда-то мы были людьми, которые вели себя по-звериному, и потому прокляты навеки, — нам суждено всегда быть зверями, которые помнят, что когда-то были людьми. Волки охотятся стаей, чтобы прокормиться, а не чтобы убить, — и они поборники всех этих замечательных естественных качеств: свободы, равенства, братства и верности. Но вервольф охотится не для пропитания, а ради убийства; его терзает голод, который может утолить лишь кровопролитие, лишь чья-то смерть. Вервольф будет охотиться даже на своих сородичей, на себе подобных, потому что для него кровные узы не значат почти ничего; по той же причине он способен растерзать чужую семью и родню.

Вервольфы любят мучить, пытать, играть с жертвой, они по-своему наслаждаются мрачной иронией своего непрерывного маскарада — зубастой мордой зверя под кротким лицом человека. Возможно, это происходит потому, что корни легенды о вервольфах уходят в древний миф — и обладатели классического образования его знают — миф о царе Ликаоне и его пятидесяти сыновьях. Отвратительные преступления Ликаона разгневали Зевса, и он наслал на мир потоп, чтобы очистить его и заселить новой, добродетельной расой. За насмешки над богами Ликаон и его сыновья были обращены в волков — за то, что подавали гостям человечину, за то, что разоряли свой край как последние разбойники, а не оберегали его, как подобает правителям.

А поскольку иногда имя Ликаона связывают с именем Тантала, то, возможно, нарушенное им правило было следующим: не есть детенышей, ни своих, ни чужих. Ибо тот, кто обманом или силой заставит тебя вкусить плоти детеныша, ввергает тебя во зло и разлагает не только твое тело, но и дух.

Позже, в Аркадии, возник культ, сторонники которого верили, что ежегодно один из них обречен на превращение в волка. Если он сможет прожить год, не отведав человечины, то вернет себе человеческий облик; если же нет — останется волком навеки. Но переход из человека в волка обостряет голод, превращает его в постоянный соблазн и пытку…

О да. Возможно, сейчас вы тоже ощутили его. Это совершенно особый голод, он пробирает до мозга костей, он зудит под кожей, он сводит руки и ноги, он вопиет об утолении. В крови звучит песня, взывающая к полной луне, бьется и шумит в ушах, как зловещий прибой.

Ибо все мы здесь волки, это точно. Каждый родитель, который насилует, бьет, оскорбляет свое дитя, каждый, кто хочет попробовать плоти себе подобного, — вервольф. Он хуже дикаря, потому что тот если и идет на крайность, так лишь от нужды, голодной зимой. Вы делаете это для развлечения. Вы, он, она, я, вот ты и вот ты — все мы, кто нарушает человеческий закон и обращается с другим, будто он… не совсем человек.