А в самолете, пока мы летели в Т., и потом мерзли на озере, я опасался, что может произойти что угодно. Она же летела вместе с нами, Терехова, уволившись из интерната и не желая ни одного лишнего дня оставаться в Кербо — я не мог приказать ей дожидаться другого рейса.

«А ты-то куда, дорогуша? Тоже удираешь?» — со смешком спросила Терехова свою бывшую «подругу — не подругу».

Камышан сдержала обещание, не вступила в разговор, да и Терехова больше не сказала ни слова. Ей было дурно всю дорогу, и прямо из аэропорта ее увезли на «скорой» в окружную больницу.

Представь, Наташа, она до сих пор не знает о прямой причастности Камышан к смерти Чернышева, разве только в больнице до нее дошли слухи, что медичка взята под арест.

Суд будет скоро.

До свидания. Пиши. Дмитрий.

Какой ужас! Дима, любимый, какая грязь! Какие низменные чувства! Какой дикий край! И ты, умный, незаурядный человек, причастен ко всему этому, в центре этих событий, в темноте и грязи бытовой свары, лицом к лицу с мерзкой изнанкой жизни! Где ты находишь светлые и чистые слова для меня? Откуда берешь добрые чувства, черпаешь способность рассуждать и размышлять и даже изредка улыбаться? Не понимаю, нет! На твоем месте впору взвыть и бежать без оглядки сюда, где не рай, не пасторальный уголок, но все-таки есть друзья, родные, есть я, наконец!

Как хочешь думай, но нет во мне женской солидарности ни с твоей допотопной Камышан — допотопной в смысле чувств, ни с твоей ущербной Слинкиной, ни уж тем более с Галочкой. Вот они — я вижу их из окна — идут по улице Фурманова, то стайкой, то поодиночке, то ученицы, то студентки, то продавщицы, то программистки, — каждая или почти каждая готовая Галочка Терехова, и кажется мне, что разница между ними лишь в возрасте и внешности, а общность… общность потрясающая! Им ничего не надо, кроме Чернышева. Для них нет ни космоса, ни стихов, ни духовных прозрений, их Вселенная — Чернышев! Так за что же их жалеть? За то, что они духовные калеки?

А вообще зря я воплю и взываю: переделать тебя невозможно. Ты устоялся, определился, и не мне давать тебе советы. Я просто живу: ем, сплю, хожу, разговариваю, читаю, пишу. Спрашиваю Юлю, мудрую потребительницу земных благ: ты счастлива? Отвечает горячо: страшно счастлива, Наташка! Спрашиваю Льва, хранителя семейного очага: как настроение, Лев? Отвечает улыбаясь: лучше не бывает, Натали! Спрашиваю родителей: вы довольны своей жизнью? Отвечают: бери с нас пример! Спрашиваю Стаса: что ты ищешь, Стас? Бурчит через бороду: двадцать рублей до зарплаты. Спрашиваю Того, Кого нет: зачем ты все это выдумал? для чего живем? Слышу размноженный эхом голос (на языке радийщиков — реверберация): для того, чтобы вы задавали себе эти вопросы! Спрашиваю тебя: что делать, Дима? Кричишь через пространство: приезжай!

Бывают деятельные дни. Ну вот эта поездка в Караганду, например. Было нас четверо, съемочная группа: патриарх режиссер, считающий себя Мэтром; оператор-поддавалыцик (в смысле горячительных напитков) с претензиями непревзойденного Мастера; осветитель дядя Петя и я в качестве редактора. Снимали большой сюжет (только не смейся!) о самодеятельности в Доме культуры. Я вела репортаж, брала интервью, ссорилась с выдрыгой Мэтром, моталась туда-сюда, звонила по телефонам — и все время с одной мыслью: господи, какая чепуха! чем я занимаюсь? какая бессмыслица! — пока не убедила себя воспринимать все в юмористическом свете, как забаву, как развлечение — и тогда стало полегче. Нет, я все-таки балда, что пошла на журналистику! Лучше бы я была ветеринаром и лечила животных — это куда полезней.

Изложила Баратынским и Стасу финал твоего дела в устной форме. Стас заявил: «Следственная ошибка! Твой гуманитарий (то есть ты) не учитывает космические силы». Юля ахала и кричала: «Я же говорила, что надо искать женщину!» Лев посмеивался и философствовал, что женская конституция предрасполагает к агрессии. А я думала: «Совсем другая жизнь! Совсем не похожа на твою» — и жалела тебя, как заблудшего ребенка.

В Караганде купила тебе чешский вельветовый костюм. В связи с этим скажу: перестань посылать мне столько денег! Я же понимаю, что ты оставляешь себе на прожиточный минимум — и не больше. Лучше клади на книжку, если есть лишние, а то я их все равно проматываю на всякие дурацкие мелочи, без которых вполне можно обойтись.

Нет, прав Стас: сосуд я скудельный! Обязательно скатываюсь с высоких материй на бытовщину.

Не все написала. Требуется постскриптум. О твоем забавном диспуте с Никитой.

Так вот, Дима. Мысль о внезапном прилете к тебе на несколько дней посещала меня, и неоднократно. Но твой Никита прав: сейчас никак не могу. «Делов» слишком много, не вырваться.

Между прочим, ты безжалостно относишься к своему домовому. Он же старенький, сам говоришь. Ему необходимо солнце, свежие овощи и фрукты. Все это есть в Алма-Ате. Скажи ему: Наташа приглашает на постоянное жительство в столицу Казахстана и гарантирует прописку на мягкой подстилке около батареи. Обязательно скажи!

Здравствуй!

Твое письмо меня огорчило — и сильно. В нем много надрыва, Наташа. Что с тобой? Откуда эти панические крики: «Какой ужас! Какой дикий край!» — точно ты вчера вышла из закрытого пансиона для благородных девиц, где обучают лишь правилам хорошего тона, но не дают никакой информации о жизни повседневной?

Верно, я рассказываю невеселые вещи. Но ты сознательно идешь на такие передержки. Даже Никита, прослушав твое письмо, крайне удивился: