— Nunguam, — ответил Руф, печально улыбаясь. — Никогда.

Нашей целью была вершина Капитолийского холма, где Руф исполнит свои жреческие обязанности.

Нам, наконец, удалось пройти сквозь толпу на площади и подойти к широкой тропе, петлями поднимающейся к самой вершине. Здесь нам снова пришлось задержаться, потому что по ней спускалась группа людей, достаточно большая, чтобы загородить нам продвижение вперед. Когда они подошли поближе, лицо Руфа прояснилось. Его глаза видели лучше моих, и он уже различил лица двух людей, идущих впереди своего сопровождения. Один из них был одет в сенаторскую тогу, белую с пурпурной каймой, тога другого отличалась гораздо большей пурпурной полосой — это был верховный понтифик.

Они тоже улыбнулись, когда узнали Руфа и кивнули Марку Муммию. Мы пока оставались как бы невидимыми для них — те, кто носит тогу с пурпуром, узнают в первую очередь своих, остальных — потом.

— Руф! — воскликнул понтифик.

— Цезарь! — сказал Руф, склоняя голову. Он повторил этот жест и по отношению к седобородому авгуру, стоящему рядом с понтификом и одетому в такую же трабею с шафрановыми полосками. В их коллегии младший авгур всегда должен особо почитать старшего.

Я старался получше рассмотреть лицо верховного понтифика. Гаю Юлию Цезарю не было еще и сорока лет, а он уже заявил о себе как об одной из влиятельных сил в Республике. Его патрицианское происхождение не оставляло сомнений; его семейство было связано родственными узами с Марием, старым недругом Суллы, которому тот вынес смертный приговор и который стал главой популистского движения. Если Цицерон был мастером риторики, способным добиться своего одной лишь силой убеждения, то Цезарь был чистым политиком. Гений его проявлялся в понимании и схватывании запутанной паутины связей между государством и жречеством. Он держал в памяти самые таинственные и загадочные правила проведения процедур, к ужасу своих врагов; он следил за тем, как действует бюрократия, связывающая (или, наоборот, разделяющая) Сенат и народ; как верховный понфитик он надзирал за религиозными службами и коллегиями, толковавшими волю богов, от которых зависело, выполнено ли будет в этот день то или иное приказание или нет.

Цезарь не был красивым человеком, но и невыразительным назвать его было трудно. Черты его лица отличались резкостью, но красота в них не проглядывала. Поражали его высокие скулы и лоб, живость его глаз, напряжение тонких губ, которые, казалось, складываются в ироническую улыбку, и патрицианское высокомерие. Его осанка и прямая походка указывали на собранность и самообладание, на то, что он осознает каждое свое движение и доволен тем образом, который он представляет миру. Я встречал всего лишь нескольких мужчин и женщин с такой осанкой, и все они были либо богатыми и образованными патрициями, либо рабами, обладающими естественным очарованием и красотой. Мы, простые смертные, находящиеся посередине, не смесм и мечтать о такой божественной грации. Такое очарование исходит от осознания своей власти — политической или над сердцами, — даже не от осознания, а от полубессознательной уверенности в своих силах и в своем прирожденном праве ею пользоваться. В Каталине была немалая доля подобного очарования, но оно смешивалось с чем-то более загадочным. В Цезаре это внутреннее изящество ничем не было испорчено. Он мне показался воплощением силы и власти и поэтому производил впечатление бессмертного и вечного творения (подобно творению искусства). Избороздите его тело ранами, пустите кровь, вскройте, отсеките голову — все равно эти губы будут без всяких усилий складываться в улыбку.

Уголком глаза я заранее заметил его спутника — или узнал его походку, когда тот только спускался с холма, поскольку я уже знал, что это — Марк Лициний Красс. Вот уж кого я совсем не хотел встретить в этот День! Когда Руф повернулся, чтобы поприветствовать и его, то ленивый взгляд Красса остановился на мне. И он сразу же узнал меня, хотя со времени нашей последней встречи в Байях прошло почти девять лет. Тогда из-за меня события пошли не так, как он хотел, а он привык поступать по-своему, особенно когда дело касается людей ниже его по положению; по блеску его глаз я догадался, что Красс нехотя восхищается мной но он, должно быть, слишком хорошо скрывал подобные чувства. Его взгляд обдал меня холодом.

С тех пор как я видел его в последний раз, он стал заметно старше, а кроме того, богаче и властолюбивей — его амбиции сдерживали достойные соперники, такие же хитрые и проницательные, как он. Волосы его наполовину поседели, а лицо покрылось морщинами и постоянно сохраняло выражение недовольства; он был из тех людей, что вечно недовольны своими успехами. «Наш Красс богат как Крез», — пелось в популярной песенке, сравнивающей его с легендарным богачом и купцом, но для меня он был скорее Сизифом, который вечно толкает свой камень на вершину горы, спотыкается и начинает снова, никогда не достигая желаемой цели, хотя по богатству и влиянию он превосходил других людей. Он уже долгие годы соперничал с Помпеем, а с Цезарем в настоящий момент у него, похоже, была договоренность.

— Мы как раз спускаемся с Аркса, — сказал Цезарь, имея в виду северную вершину Капитолийского холма. Как и акрополь в Афинах, Аркс служил нашим предкам крепостью, где они построили укрепления и храмы. С того места можно обозревать весь Рим и при этом, в свою очередь, стать полностью доступным взглядам богов.

— Мы смотрели, какие будут предзнаменования для сегодняшнего заседания Сената. Жалко, что тебя не было с нами, Руф.

— Сегодня у меня частное дело, — сказал Руф, кивком указывая на нас. — Надеюсь, предзнаменования были благоприятными?

— Да, — ответил Цезарь. Ироническая улыбка, казалось, добавила, что они и не могли быть иными. — С востока пролетел ястреб и исчез на севере. Авгур Фест уверяет нас, что сегодня благоприятный день для заседания Сената.

— Что касается меня, — заметил Красс сухо, — мне кажется более важным другое обстоятельство — над зданием Сената летал ворон, каркая и негодуя, но держась над ним кругами, как будто бы он никак не мог полететь своей дорогой. Этот ворон мне кого-то напомнил — уж не Цицерона ли? Но я ведь не знаком с искусством авгуров и не умею толковать.