Пока Аврамий с братией кропят святою водой стены Белого города, я по стану хожу и всякие тайные Аврамиевы промыслы исполняю.

Поистине достойно удивления это великое войско, стоящее на пепелище. Земские с казаками стоят порознь, и не столько поляков опасаются, сколько друг друга. Заруцкий своим казакам поместья раздает, а Ляпунов своим земским. А Заруцкий у ляпуновцев отбирает и опять своим дает, Ляпунов же у казаков берет и снова своим возвращает. Есть тут у них поместный приказ: изба до потолка челобитными завалена, писцы денно и нощно перьями скрипят, а толку нет. Земские с казаками бьются меж собою за поместья до смерти. А бедные людишки чуть с голоду не мрут.

Сведал я, что Ляпунов хочет в цари позвать шведского королевича. А Заруцкий помышляет Маринкиного щенка, воренка, посадить на царство, только напрямик о том сказать пока не смеет. А еще у казаков ходят толки, не признать ли нового ложного Димитрия, что в Иванегороде сидит. Сейчас он, сказывают, воюет с псковитянами, хочет их городом овладеть. А Яков Делагарди осадил Великий Новгород.

А поляки, в Москве осажденные, кричат, что скоро к ним в помощь литовский гетман придет, по прозванию Ходкевич, с большою силой. Келарь же Аврамий от наших троицких лазутчиков наверное сведал, что Ходкевич далеко. А если кто и придет полякам на помощь, так только малый отрядик, в коем воеводами ротмистры Конецпольский и Кишка.

По сему случаю наши намедни поляков дразнили:

— Эй вы, лысые! — кричали. — Конец польский идет, еды вам везет, только одну кишку!

У поляков есть такое кушанье, рекомое «кишка»: набивают кишку мясом рубленым, коптят и едят. Ества превкусная, многую телесную силу придающая.

Поляки злобились и со стен в насмешников стреляли. Небось, давненько они кишок не пробовали; чаю, уж последних котов доедают. Их-то не жаль, а жаль добрых людей, неволею с ними в осаде сидящих: пуще всех Гермогена патриарха, коего в темнице держат тесной и морят голодом; также и Мишку Романова, сына Филаретова, с коим мы в былые дни в догонялки играли.

Новый Девичий монастырь доселе не взят: немцы и поляки уселись там крепко, а бедных инокинь себе прислуживать нудят. Изболелась душа моя за царевну Ксению: неужто судьбами Божьими ей еще новые страдания уготованы? Она ведь невинная душа; долго ли ей за батюшкины грехи терпеть? Смилуйся, Боже, над ней.

Еще узнал я, что сельцо-то мое Горбатово, видать, за мною все же сохраняется. Потому что, хотя и вправду поместья, Сигизмундом пожалованные, отняты у владельцев, но дана поблажка людям, у коих иных поместий вовсе нету. Стало быть, напрасно я туда не поехал. Надо бы время изыскать и посетить свое имение, пока его казаки не побрали.

У Кулижских ворот казаки пьяные напали на земских ратных людей, стали их бить и кафтаны отбирать. Келарь Аврамий мне сказал:

— Сбегай, Данило, посмотри, о чем шум.

Прибежал я, смотрю: драка учинилась изрядная. Земские вопят:

— Братцы, на помощь, совсем одолели дьяволы нечистые, казачьё окаянное! Бей их, братцы!

Вот явилась рать земская, навалились на казаков дружно, похватали их человек двадцать. А воевода Плещеев сказал:

— Нечего тут суды судить, время теперь лихое военное: по чести и по правде приговорить их пристало к смерти. Вяжите их, братцы, покрепче, да каждому камень на шею, да в воду их. Упокой, Господи, души заблудших рабов твоих, разбойных казачишек.

И тотчас же это было исполнено: бросили казаков в речку Яузу, только вода над ними запузырилась, и не стало их, словно и не было.

Келарь Аврамий, узнав о том, возмутился возмущением великим:

— Обида вышла казакам тяжкая. От такого корня дурной росток произрасти может. Опасаюсь теперь многого смертоубийства и междоусобной брани.

И пошел он в казачий стан со святою водой и крестом изукрашенным, казаков умирять.

Аврамий меня надоумил: в здешнем поместном приказе Сигизмундову жалованую грамоту переписать или, не переписывая, прямо под королевским рукоприложением поставить Прокофиево Ляпунова, Дмитриево Трубецкого и Иваново Заруцкого. Эти три правителя ныне в России главнейшие, выше них только Бог, они вместо царя у нас. К слову скажу: Ивашко-то Заруцкий грамоте не учен, имени своего написать не умеет, и того ради князь Трубецкой за него подписуется.

Казаки сегодня расшумелись. Я пошел посмотреть на их собрание, а меня не пускают: видят, что не свой, не казак, и гонят взашей, и даже грозят злыми угрозами и лают нелепыми словами.

— Всех вас, земских людей, — говорят, — за ноги подвесим и конями разорвем, чтобы товарищей наших в воду не сажали.

Хоть и не смог я самолично на тот казачий круг попасть, но сумел все что надо выведать у казачка молоденького: вина принес да простецом прикинулся, вот беседа и завязалась.

Казаки на Ляпунова измену возводят: выловили тех несчастных утопленников из речки и в круг принесли, и над мертвыми телами гневные речи говорили. А еще того хуже — нашли где-то грамоту, писаную Прокофием, а в грамоте сказано: «Люди добрые, православные христиане! Ведомо нам, как казаки вас грабят и обирают бессовестно. Потерпите еще немного, как и мы сами их терпим. Вот возьмем Москву, успокоим землю, тогда всех казаков сразу перебьем.»