Подошел Феклин и остановился в выжидательной позе. Воин Андреевич поднял голову:

— Феклин? Жарко, брат?

— И не говорите, истаял весь. — Для пущей убедительности вестовой вытащил из кармана платок и вытер лицо. — Жара-то, она еще ничего, — продолжал он, пряча платок. — только лучше бы нам уходить отсюда, Воин Андреевич. — Разговор не носил служебного характера, и Феклин позволил себе обратиться по-штатскому.

— Завтра, Феклин.

— Завтра, не сегодня…

— Почему же такая спешка?

— Не нравится мне народ здешний. И этот, порохом обожженный, и его дружки, да и немец, что с нашим бароном все шушукается. Сегодня его прямо спозаранку на шхуну завезли.

— Что же здесь такого? Мы его оставляем здесь с его соотечественником. Ну а местные жители люди другой веры, другого языка, и нам непонятны.

— Все это так, да только если человек сердцем расположен, то самый разнемой и то понятный, а здесь что-то не то. Давеча я на берег съезжал, с одним разговор хотел завести, так он зубы оскалил и так нехорошо засмеялся, прямо мороз по коже. Ну, думаю, тебя к богу в рай и — домой.

— Вечером пойдешь на праздник?

— Надо бы.

— Ничего, иди, повеселись, да только много не пей пальмового вина.

— Ну, это конечно. В гостях напиваться — последнее дело.

Феклин ушел, не сказав самого главного: у того парня с «Розового лотоса», с которым он хотел завести знакомство, за поясом торчала рукоятка револьвера. И что, если у всех у них револьверы, то в случае драки русские матросы окажутся в плохом положении, и он, Феклин, тоже. Конечно, старший офицер «сделает напутствие» насчет драки, да разве утерпишь, если тебя кто смажет. И не было еще такого, чтобы русских матросов безнаказанно задевали на берегу. Вот об этом он и хотел сказать Воину Андреевичу, да вовремя одумался: вдруг командир отменит увольнение, тогда матросня сживет его, Феклина, со свету. Феклин решил, что правильно поступил, не поделившись своими опасениями с командиром.

На мостик забежал на минуту старший офицер и, радостно сообщив, что пресная вода пошла в тапки, убежал распоряжаться по своему обширному хозяйству. Перед обедом пришел, по обыкновению, радист доложить о последних новостях в мире.

— Слышимость очень плохая, — сказал Лебедь, — Европу совсем не слышно. Только ночью удалось поймать Лондон, впервые за все время. Немцы продолжают наступление на Западном фронте.

— Что-то медлят союзники, — сказал Воин Андреевич, — наступление продолжается с конца марта. Наш выход из войны сильно сказался. Успех Германии, видимо, кратковременный.

— Да, Америка наращивает силы в Европе… Подошел отец Исидор с лицом, залитым потом, улыбающийся:

— Снасть тянул, — сказал он, — люблю работу артелью. Успокаивающе действует на душу и много дает в смысле познания людей, нас окружающих. Хорошие у нас люди, Воин Андреевич: хорошей души, незлобивой и многотерпеливой.

— Терпение кончилось, — сказал радист.

— Слушаю тебя, милый, каждый день и в разум не могу взять: неужто вся Россия пошла брат на брата! Если так, то плохо наше дело. Ведь если идет деревня на деревню из-за покоса, или клочка пашни там, или леска какого-то, то бьются до крови, до смертоубийства, а тут вся Россия взялась, да не за колья, а за ружья! — Отец Исидор сокрушенно покачал кудлатой головой и тут же, пожав плечами, добавил: — А нам-то среди такой благодати и тишины не верится, будто дома свара идет. О господи!..

С берега донесся выстрел, через несколько секунд — другой. Прошла минута, и на камнях, загромождавших правый угол бухты, показалась белая фигура, спрыгнула с камней на песок и помчалась по берегу к баркасу, на который матросы заканчивали погрузку фруктов.

— Никак, наш Алешка? — сказал отец Исидор. — Кто это напужал его так, беднягу?

Командир встал, взял бинокль, висевший на спинке кресла. В окулярах он увидел встревоженные лица матросов, затем окровавленное плечо мальчика, лица его не было видно, он стоял спиной и что-то рассказывал. Не закончив погрузки, баркас отошел от берега.

Перевязанный Алешка Головин предстал в кают-компании перед командиром и всеми офицерами клипера.

— Рассказывай, как все было, — приказал командир. — Кто в тебя стрелял и что ты там натворил?

— Ничего, гражданин командир, я не натворил, просто играл с ребятами, купались, раков ловили здешних, ух и раки здесь! Бамбучину перекусывают.

— О раках после.

— Потом мы пошли в лес. После купания. Меня повел тот парень, Ранта его звать, которого наш доктор вылечил. Он все время мне что-то говорил, отведет в сторону от ребят и шепчет, рожи строит, на шхуны и на лодки кивает, а что кивает — понять не могу. И вот повел он меня в лес, потихоньку от ребят, а может быть, сказал, чтобы никто не ходил, ну мы и пошли. Он впереди, а я за ним. Чащоба там, лее перевито, перекручено да еще в гору лезть надо, чтобы тихо, хотя там попугаи орут, аж в ушах звон.

— Все ото очень интересно, но ты покороче, — сказал командир.

— Вы приказали, чтобы все как было… ну вот я и…

Командир махнул рукой.

— Про лес я уже не буду, — продолжал Лешка, — лес у них будто в клубок смотанный. Ну вот, идем. Ранта мне знак дает: дескать, стой, молчи и замри! Ну а я думаю, может, зверь какой там или птица, и тоже тихо-тихо стал. Смотрю между веток, а там полянка, кругом бананы, а возле дома чисто, красная земля притоптанная, ничего не растет, только людей много.