Он преодолел разделяющее их пространство, пробираясь между юбками, по архипелагу кресел. Воздух был тяжелый от тошнотворных сладких запахов хереса и пота, одеколонов и увядающих цветов, табачной вони, въевшейся в мужские фраки.

Эсмеральда в своем углу даже не пошевелилась, хотя он мог бы поклясться, что ее глаза были устремлены на него. Он остановился так близко от ее кресла, что его сапоги наступили на подол ее темно-красных юбок. Находясь так близко от нее, он не мог увидеть ничего нового. Она оставалась такой же неподвижной, и сквозь вуаль рассмотреть ее лицо было почти невозможно. Ее закрытое платье заканчивалось у самой шеи, облегающие рукава спускались на запястья, доходя до коротких черных перчаток. Она была гибкая, довольно высокого роста для женщины, — он видел раньше, как она встает со стула и пользуется своим ростом и жутким спокойствием, чтобы водворить в комнате тишину. Эти шелковые доспехи могли скрывать женщину любого возраста, кого угодно. Иначе почему она заставляет его кровь бежать с такой неистовой скоростью? Если бы не едва заметное движение ее груди при дыхании, вызывающее трепет вуали, он почти поверил бы, что это неживая женщина.

Но она действительно дышала, и он почувствовал, остановившись рядом с ней и глядя на нее сверху вниз, исходящее от нее напряжение. Она боится его. Значит, он может вызвать в ней реакцию — такую же примитивную и непреодолимую, какую она вызывала в нем снова и снова, и это наполнило его неистовой, злобной радостью.

Она ничего не говорила, как и он. Но он медленно, демонстративно обошел вокруг нее, пока не остановился в промежутке между ее креслом и стеной, прямо за ее левым плечом, так, что она не могла видеть его.

— Нам нужно поговорить, Эсмеральда, — сказал он, произнеся ее имя, точно это было оскорблением. — Кажется, мне хотелось бы, чтобы вы погадали мне по руке. — Он положил руку ей на плечо. Сквозь шелк ее платья он ощутил крепкую мышцу над ключицей.

— Я не гадаю по руке, — ответила она. Он впервые услышал ее голос и вздрогнул, потому что в нем не было ни преувеличенного цыганского акцента, ни старушечьего хихиканья. Напротив, голос был низкий и мелодичный, с легким намеком на акцент, который он не мог определить. — Я читаю в душах.

Подавив томительную дрожь, вызванную этим голосом, Томас сжал ее плечо.

— Вы лжете.

— Вы говорите с такой уверенностью. — Ответ был быстрым, заученным. Она уже сталкивалась с сомневающимися людьми.

— Я уверен, — возразил он. — Если бы вы могли читать в моей душе, вы сейчас дрожали бы.

Она быстро втянула в себя воздух — он не понял, было ли то удивление или своего рода смех.

— Читать в душе — вещь не такая простая, как видеть лицо.

Томас не стал продолжать этот разговор, чтобы его не увлекли в сторону.

— Вы весь вечер давали аудиенцию. Теперь и я прошу об аудиенции.

— Наедине.

Он не ошибся — она задрожала от страха. Воспользовавшись этим, он слегка нарочито нажал на ее плечо.

— Само собой разумеется.

— А если я откажусь? — спросила она непреклонным голосом, хотя за ее словами по-прежнему прятался страх. Ему не хотелось восхищаться этой женщиной, она не заслуживала его восхищения.

Он наклонился так, что его губы оказались на одном уровне с ее ухом.

— Как вы думаете, что останется от таинственности Эсмеральды, если снять с нее вуаль? — И он намотал на руку край вуали.

— Я иду. — Она сказала это без спешки, но он впервые почувствовал, что нашел оружие против ее словесных кинжалов, которые она весьма умело пускала в ход.

— Я рад, — сказал он, переместив руку вниз и сжав ее предплечье. — Ведите меня. Я пойду за вами.

Вуаль душила ее, мужская рука на предплечье ощущалась как тиски. Эм овладела своим дыханием, велела бешено бьющемуся сердцу биться медленнее. Она видела, как лорд Варкур разговаривал со своей матерью, заметила, что руки у леди Гамильтон задрожали, и она поднесла их к старинному ожерелью у себя на шее. От нее не укрылось выражение ужаса, появившееся на лице старой дамы при виде сына. Он шел не самодовольной походкой охорашивающегося павлина, но целеустремленной поступью хищника.

До этого дня Эсмеральда видела лорда Варкура ровно шесть раз. В первый раз, когда он распахнул дверь в разгар спиритического сеанса в Гамильтон-Хаусе, заставив половину присутствующих дам испустить слабые крики и потянуться за нюхательными солями. После чего он, стоя в дверях, просто-напросто позвал:

— Миледи матушка. Мэри. Элизабет.

И смешливые сестры тут же замолчали и вышли из комнаты вслед за своей матерью, лицо у которой стало пепельно-серым.

Это положило конец их собранию в тот вечер, но она получила письмо и плату и предложение устроить встречу с леди Гамильтон в более узком кругу на следующей неделе. Эм была, в общем, довольна, ибо многолюдные сеансы хороши только для того, чтобы позабавить аудиторию. Лишь на немноголюдных собраниях она могла продемонстрировать свои уменья во всей полноте, и ее покровительница могла убедиться и уверовать в ее способности. Но всякий раз, когда Эм упоминала об ощущениях, вызванных событиями, последовавшими за вторжением лорда Варкура, леди Гамильтон бледнела, начинала тревожиться и неукоснительно переводила разговор на своего покойного сына Гарри.

Поначалу Эм доставляла старой даме обычные успокоительные сообщения, постоянно уверяя эту бедную женщину в том, что ее сын наконец обрел счастье. Но после этой сцены чувство самосохранения и глубоко запрятанный страх вынудили ее усомниться в пользе, которую может принести проникновение здравствующего сына графини в ее дело. При этом она предпочитала не думать о том, насколько руководствуется страхом за себя и насколько — искренним беспокойством о своей покровительнице.

С тех пор Эм видела лорда Варкура только издали — в гостиной или за обеденным столом, потому что в последние два месяца ее стали приглашать на приемы. Когда он смотрел на нее, она чувствовала в его взгляде враждебность, проникающую в самую глубину ее души, и холодела при мысли о том, что эти глаза могли быть последним, что видел его брат. Теперь она шла рядом с ним, он по-прежнему сжимал ее предплечье, и все гости молча смотрели, как они — спиритка и скептик — вместе покидают гостиную.