Волосы у Джеффри зашевелились, а губы беспомощно двигались под кляпом.

— Видеть меня она не могла, — продолжал тем временем Хэйвок. — Она стояла на лестнице, когда я был в одной из комнат. Но на нее я не стал время тратить. Не потому что я дал слабину. Просто, когда я ее заметил, полиция подъехала, и надо было рвать когти.

— Кому и быть, как не ей самой, — взволнованно прошептал Роли, словно это он сам таился в оцепленном полицией доме. — Прислуги-то теперь нету, Бригадир. С этим уже все, пока ты сидел-то!

— Что? — воскликнул тот с таким чувством, что все вздрогнули.

— Да она, она это, — повторил Роли. — Скорее всего. А пришей ты ее, у нас бы теперь времени было сколько влезет, — добавил он вяло.

— Я не знал, — Хэйвок заговорил теперь громче. — Говорю вам, не знал я. Запах пудры, мне, правда, понравился — но я не знал, что это она.

— Да не было бы в этом толку, Бригадир, и ты это знаешь, — Тидди Долл встрял в разговор инстинктивно. Он один понял суть суеверия Хэйвока, и попробовал вернуть того на твердую почву. — Я и толкую, откуда бы вообще взяться тому фараону у дома нового приятеля? Нешто твой человек, о котором ты все повторяешь, и полиции тоже докладывает или легавые разнюхали, что ты тогда у адвокатов шуровал насчет Элджинбродда? А коли так, тебя, что ли, обложили со всех сторон?

Лобовой вопрос вызвал такой ответ, от которого все остолбенели:

— Да будет тебе известно, капрал, что ты уже не первый сегодня ночью задаешь мне этот вопрос!

Тидди Долл кивнул, и свет блеснул на черных стеклах очков, подчеркивая их непроницаемость.

— Вот оттого-то твои фартовые дружки тебе не больно-то помогут, Бригадир, — произнес он серьезным тоном. — Потому-то ты и подался к нам, к мелкой-то сошке. Ты там, у адвокатов-то, совсем вызверился. Ты даже перчаток не надел!

— Я всегда ношу перчатки!

— А вот и нет, сам знаешь, — Тидди замотал своей здоровенной головой. — Ты на войне потерял эту привычку. Такая простая привычка, что сама у тебя из головы вылетела. Ночью у адвокатов ты троих прирезал за одно только, что они тебя видели и могли бы опознать, а сам наследил по всей лавочке. Это уж не слабина, это ты разошелся как зверь какой!

Он замолчал, и наступила тишина. Леденящий ужас Хэйвока, осознавшего наконец, что к чему, казался столь явственным, что передался остальным. Тидди Долл не ведал жалости.

— Все уже было в газете. Ты же ее не читал, Бригадир, а мы читали! — тон его был самоуверенным и насмешливым. Тидди норовил посильнее раздразнить собеседника, подкалывая его, сбивая с толку, как матадор разъяряет быка.

И все это понимали, но один лишь беззащитный пленник за его спиной понимал цель этого.

— Ну так как же насчет твоих правил, Бригадир? — Долл тяжело дышал, его непроницаемые стекла уставились на смуглое страдальческое лицо. — Никаких свидетелей, говоришь? Хорошо же ты начал, валяй продолжай в том же духе!

— Тидди! — не вынес напряжения Роли. — Ты сдурел совсем! Заткнись, ты слышал!

— Он абсолютно прав! — потерявший певучесть голос срывался на фальцет. — Он прав. Я должен был работать в перчатках, и должен был разобраться с той женщиной в новом доме Ливетта, кто бы она ни была. Я…

— Кого-кого? — Тидди Долл мигом позабыл все прочие соображения, имя оглушило его, как пощечина. — Кого дом, как ты сказал?

— Джеффри Ливетта.

Подозрение вспыхнуло в мозгу Хэйвока, и он резко обернулся, готовый увидеть некое особое, глубокое и ужасное значение во всяком совпадении.

— Ливетт, — повторил он. — Это и есть новый жених. Конверт предназначен ему. А что такое? Говори, капрал! Что? Ты что, слышал это имя раньше?

А тем временем наверху первые рыбные торговцы, мокрые, как и их товар, валом валили из проулка на рыночную площадь. И вот уже образовался длинный обшарпанный ряд, который время от времени размыкался, чтобы дать дорогу добродушно извиняющимся грузчикам, подтягивающим мешки в зеленную лавку, и смыкался снова.

К утру туман сделался еще гуще. За двадцать четыре часа городские свалки наделили его плотью и запахом, и теперь он был леденяще-мерзостным.

Именно в недрах зеленной лавки и зародилась та «пара слов», которой суждено было вырасти в полнозвучный рыночный гвалт. Зеленщица, полная женщина, закутанная едва ли в дюжину вязаных кофт, каждая из который хоть краешком давала знать о своем существовании, тем не менее мерзла в них и потому раздражалась. Душу она отводила, отвечая двоим мужчинам, обратившимся к ней официально и вежливо.