— Сандаун вообще сюда не заходит. Его жена бы этого не потерпела. А что с Джорджем, представить себе не могу. Я передала через Сильвестра Линкхорна, что его ждет ужин с индейкой — за наш счет. Но он не появился. Нашел, видно, кое-что повкуснее Джордж Флетчер, коли бесплатно поужинать не захотел. Но непременно заявится через часок, с вечерними гостями, опять проголодается.

Наверняка не придет, подумал я и вернулся к конюшне ждать. Стоунуолл стоял, прислонясь к стенке, торба с овсом была еще наполовину полна. Он решил вздремнуть, а потом закончить ужин. Я решил к нему присоединиться — вытянулся на кипах люцерны и закрыл глаза. Когда открыл их, в разгаре было утро.

Начальник станции сказал, что паровоз подадут только в двенадцать. Я заковылял обратно по Мейн-стрит. Широкая улица была пуста; в церкви звонили колокола. У Хукнера было закрыто, но я выцыганил у судомойки с черного хода две индюшачьи гузки. Съесть их можно было у водопадика — ничего лучшего не приходило в голову. Там я мог хотя бы отмочить ногу да поискать на дне несчастную монету. Я обрадовался, услышав паровозный свисток на востоке. Спальное место в пульмане оказалось, впрочем, напрасной тратой денег — слишком мягко и коротко. На люцерне я лучше отдохнул.

В Портленд мы приехали поздно вечером. Носильщик объяснил мне, как добраться до больницы. Сказал, что можно пешком дотопать. Не прошло и десяти минут, как хлынул дождь. Я промок до нитки.

Дежурная в приемной увлеченно читала «Бен-Гура» [61] . Она посмотрела на меня поверх очков и сказала, что да, Сара Меерхофф здесь, но часы посещения кончились. Да и все равно наверх бы меня не пустили, сказала она, наморщив нос, в таком непотребном-то виде.

— Снимите номер за два доллара в «Роуз» и приведите себя в божеский вид. Вас как будто морили голодом, топтали и топили!

Дождь припустил еще сильнее, но до гостиницы «Роуз» было всего три квартала. Кровать оказалась не длиннее, чем в пульмане, и я стащил матрас на пол. Заснул так крепко, что чуть не проспал вечерние приемные часы. Дежурная в бифокальных очках осмотрела меня, все так же наморщив нос, но пропустила. Легкомысленная монахиня проводила меня наверх. Она радостно сообщила, что мистер Меерхофф добился самой большой палаты в больнице, щедро пожертвовав на статую, которую делают для их церкви.

— Пьета! [62] В точности такая, как в Ватикане. Только красивее. — Она засмеялась, — Вся покрыта листочками сусального золота пятьдесят восьмой пробы! А римская выглядит так, будто ее вырезали из холодного говяжьего сала, когда смотришь картинки. Мы пришли.

Палата была достаточно просторна, чтобы вместить и жертвователя, и собственную сиделку. Увидев меня, мистер Меерхофф не мог совладать с чувствами: он жал мне руки, обливаясь слезами, пел сонеты благодарности и раскаяния и промочил меня до локтей.

О'Грейди валялась на койке и подпиливала ногти. Она поменяла мандариновый парик и кожаную юбку наездницы на белую шапочку и халат сестры милосердия. И постарела на двадцать лет.

— Надеюсь, вы подставите ему сухое плечо, Джонни. А то мои он промочил насквозь.

Сара спала за ширмой. Ее остригли наголо, чтобы проверить, нет ли трещины. Голова на белой подушке была похожа на очищенное яблоко. Я сидел, пока меня не увела монахиня.

— Приходите утром, — Она засмеялась, — Утро вечера мудренее.

Я так и не мог понять, чему она смеется.

После этого я просиживал с Сарой два часа утром и два часа вечером. Читал ей, когда не мог уже придумать тему для разговора. Под рукой всегда были аккуратные пачечки церковных брошюр. Когда мы их перечитали, дежурная сестра одолжила мне «Бен-Гура»: она решила, что наезднице в полубессознательном состоянии интересно послушать про аварии колесниц.

За неделю сестра О'Грейди устала от меня не меньше, чем от мистера Меерхоффа. Чтобы дать отдых и себе, и мне, она устроила мне пригласительный билет на «Феерию "Дикий Запад"» в портлендском Арсенале.

Там был аншлаг, а гвоздем представления — матч-реванш между Грозным Фрэнком Готчем и Пастором Мертвой Хваткой Монтаником. Я простоял час под дождем перед кассой, прежде чем мне выдали билет, и схватил жуткую простуду. Не знаю, как я раньше не сообразил. Мертвая Хватка Монтаник даже не был индейцем. Это был пузатый мексиканец-ми фант; ему сделали боевую раскраску, одели голову в перья. Готч выдавливал из него жир столько раз, что зрители у ринга, опасаясь за свои глаза, убежали в проходы. В конце концов гигант взял противника в «ножницы», и похоже было, что он намерен медленно раздавить беднягу на две части, но, к счастью, его отвлек какой-то шутник из дешевых рядов.

— Берегись, чемпион! — крикнул он оттуда, — Телята бегут!

Готч разжал захват, вскочил и стал озираться; лицо исказилось от разнообразных судорог и тиков. Выражение его — если о нем можно так сказать — представляло собой бурлящее месиво страха и ярости, подозрительности и стыда и, честное слово, предчувствия чего-то нехорошего.

Я больше не видел Сару в полном сознании. Она проваливалась в забытье и просыпалась. Недели через две я поехал на поезде в Сиэтл, где поставил шапито цирк Барнума и Бейли. Там должен был выступить чемпион мира по родео наездник Джордж Флетчер. И опять я свалял дурака. Это был какой-то объездчик в черном гриме, притом посредственный.