Значит, кто-то там спрятался, а эти обитые железом сундуки обычно непроницаемы, как сейф, человек может в нем задохнуться, если уже не задохнулся…

Из комнаты напротив снова послышалась музыка, но на этот раз не звуки органа, а завывание джаза — визг и вой джунглей, разорвавшие ночную тишину, как ветхое покрывало. У Дьюита появился предлог выйти из комнаты.

— Прежде чем лечь, пойду утихомирю этого господина, — сказал он. — Подождите, я сейчас вернусь.

Когда он вышел, Энн с минуту прислушивалась, потом подошла к зеркалу, вглядываясь в свое лицо, распахнула халат и критически оглядела свое тело. Эта свинья Эррис сказал правду — она чересчур толстая и рыхлая. Если бы найти завещание отца, она купалась бы в деньгах, и тут уж не так важно, как ты выглядишь. Если пользоваться дорогой косметикой, то можно надолго стать неувядаемой.

Дьюит не пошел усмирять соседа, а бросился сначала по загроможденному коридору к сундуку, который был не меньше полутора метров в длину. Осветив карманным фонариком замок — искусную работу мастера-кузнеца, — он убедился, что замок не заперт, и рванул крышку: сундук оказался пустым. Однако на дне что-то лежало. Черная бусина. Взяв ее в руку, Дьюит увидел, что она отсвечивает кроваво-красным огнем, как рубин. Видимо, бусина висела на цепочке, как кулон, потому что на ней было обломанное ушко.

Спрятав украшение в карман, он закрыл сундук и поспешил к двери, откуда раздавалось кваканье саксофона — дверь была не заперта. В маленькой комнатке стояли кровать, шкаф, умывальник и стул. С потолка свисала лампа без абажура, ее свет нагонял тоску. На постели, покрытой грязной скомканной простыней, лежал молодой человек, пьяный до потери сознания, со стеклянным взглядом, давно не бритый и всклокоченный, с прилипшей ко лбу прядью сальных волос. Около кровати валялось с полдюжины бутылок из-под коньяка и стоял ночной горшок.

Комната пропахла винными парами и человеческими испарениями. На стуле орал проигрыватель, а на полу валялись исписанные листы. Дьюит остановился в дверях.

— Уже полночь, а кроме вас есть и другие люди, — дружелюбно заметил он.

А какое мне дело до других людей и вообще до всего мира, пусть и в полночь? Убирайтесь к черту!

Около проигрывателя Дьюит заметил складной нож с пробкой на штопоре. Он раскрыл нож и перерезал шнур, идущий от проигрывателя к колонке. Вой прекратился.

— А что, и две другие дочери старого мошенника вернулись? — Эррис не обратил ни малейшего внимания на самоуправство Дьюита и потянулся к очередной бутылке. — Выпейте и вы глоточек. Это согревает, когда подумаешь, как неуютно сейчас этому бандиту в могиле.

— Чтобы это себе представить, мне напиваться не нужно, — сказал Дьюит, возвращая бутылку. — Я вообще не пью.

— Даже когда ложитесь с бабой? — В глазах Эрриса зажглись живые огоньки.

— Ну тогда уж тем более, — серьезно ответил Дьюит. — Зачем? Ведь пьяный все ощущает слабее трезвого. И соображает хуже. — И, помолчав, добавил: — Проспитесь, а завтра мы побеседуем, ладно?

Когда он вернулся, Энн все еще стояла перед зеркалом. Взглянув на стену, Дьюит увидел около двери семейную фотографию. Он еще не знал, что слева и справа от Энн расположились ее сестры. Младшая — рыжая Гилен Скрогг — была красива своенравной суровой красотой, зато блондинка Лайна, хотя и весьма привлекательная, выглядела усталой и отрешенной. Впереди сидели родители: высохшая озлобленная женщина в черном и рядом ее супруг — крупный, самодовольный, с чувством собственного достоинства на лице, в капитанской форме со шнурами и якорями.

Что прежде всего бросалось в глаза, так это сходство всех трех сестер с отцом и между собой, тогда как мать, казалось, не имела к ним вообще никакого отношения. Дочери были в отца — чувственные создания, страстно любящие жизнь. Мать — наоборот, волевая, расчетливая, с большим самообладанием. Любила ли она своего мужа? Или ненавидела? Страдала ли из-за его любовных похождений? Или давно примирилась с ними? И какова ее роль в истории с наследством? Может быть, это она уничтожила завещание, согласно которому все имущество якобы оставалось дочерям?

— Если я вам больше не нужна, тогда я пойду. — Энн прервала его мысли. — Когда вам подать утром кофе?

— Не раньше десяти.

Он повесил куртку на спинку стула, как бы показывая этим, что желает наконец остаться в одиночестве, но что-то в ее взгляде сказало ему, что ей не хочется уходить, что она боится уйти, что ей хочется остаться у него комнате.

— Может быть, это и лишнее, — сказала она нерешительно, — но я могу сменить белье. В шкафу есть чистые простыни.