Обе мои тетки изредка навещали нас, оставались обедать, но ни разу не сказали мне ласкового слова, не обратили внимания на мои слезы, не попытались успокоить; если они и говорили со мной, то сухим и рассеянным тоном.

Госпожа де Трель, несмотря на свое состояние, замечала это; она огорчалась и выговаривала им, но так легко, так осторожно, что мне становилось больно за нее: прежде она не стеснялась выражать свои чувства. Она будто хотела их задобрить, расположить в мою пользу; и меня это страшило, как дурное предзнаменование, как угроза надвигающейся беды, неотвратимого несчастья. Тогда я еще не умела так рассуждать обо всем этом, как сейчас, рассказывая вам свое прошлое; но я испытывала смутный страх и превратилась в молчаливое, запуганное и робкое создание. Вы ведь знаете, что чувство опережает рассудок, к тому же мне отчасти открывало глаза поведение госпожи де Трель, когда дочери ее уезжали.

Она подзывала меня к себе, брала меня за руки и говорила со мной как-то особенно ласково, точно хотела меня успокоить, разогнать мои страхи, подбодрить меня, вырвать из пугливого оцепенения, в которое я погрузилась.

За несколько дней до того бабушка пригласила соседку по имению, близкую свою подругу, чтобы поговорить с глазу на глаз. Рядом с комнатой бабушки был небольшой будуар; руководимая каким-то неясным любопытством, полным нежного участия и тревоги, я спряталась в нем, чтобы подслушать их разговор.

— Судьба девочки меня беспокоит,— говорила госпожа де Трель,— ради нее я хотела бы прожить подольше, но все мы в руках господа, покровителя сирот.

Затем она добавила:

— Удалось вам переговорить с господином Вийо? (Это был богатый и почтенный житель соседнего городка, бывший фермер моего покойного деда, господина де Тервира, тридцать лет арендовавший у него землю и на этом составивший себе состояние.)

— Я заходила к нему сегодня утром,— отвечала та,— он говорил, что должен уехать в город на день или на два, но обещал сделать все, как вы желаете, а лишь только вернется из города, придет уведомить вас об этом лично. Не тревожьтесь, дорогая. Мадемуазель де Тервир все же не сирота, как вам кажется. Будем ждать лучшего от ее матери. Правда, она пренебрегла своими материнскими обязанностями; но ведь она совсем не знает своей дочери, а когда ее увидит, непременно полюбит.

Хотя они говорили очень тихо, я все слышала, и слово «сирота» сначала ужасно поразило меня: почему я сирота, если у меня есть мать и о ней только что шла речь? Но слова бабушкиной подруги пролили на многое свет; я поняла, что моя мать, которую я даже не знала, не хочет позаботиться о судьбе своей дочери; я впервые поняла, что ей нет до меня дела, и залилась горькими слезами: эта новость сразила меня, хотя я была еще совсем ребенком.

Через шесть дней после этого разговора госпоже де Трель вдруг стало совсем худо; послали слугу за ее дочерьми, но когда они прибыли, мать их уже была мертва.

Ее старший сын, живший в пятнадцати лье от нас, в имении жены, уехал вместе с нею в Париж по какому-то делу, а младший находился со своим полком не помню уж в какой провинции. Таким образом, из всей семьи у смертного одра госпожи де Трель оказались только две ее дочери, в чьих руках была теперь моя судьба. Они пробыли в доме четыре или пять дней, отчасти чтобы отдать последний долг матери, отчасти чтобы распорядиться ее имуществом в отсутствие братьев. Кажется, была сделана какая- то опись; во всяком случае, приезжали судейские. Госпожа де Трель оставила завещание; надо было исполнить некоторые мелкие завещательные распоряжения, но обе тетки заявили о своих преимущественных правах на наследство.

Постарайтесь вообразить, какая неистовая борьба закипела между обеими сестрами, которые то ссорились друг с другом, то объединялись против стряпчего, получившего из Парижа доверенность от их старшего брата, как только тот узнал о болезни матери.

Вообразите себе, наконец, вихрь скупости и жажды обогащения, скандальные перебранки и недостойную суетню, охватившую этих потерявших стыд дочерей, которые не оплакивают мать, а стремятся поскорее завладеть ее имуществом. Вот что творилось в нашем доме, когда тетки мои узнали, что госпожа де Трель оставила мне брильянт стоимостью в две тысячи франков — подарок одной из ее умерших подруг. Теткам пришлось вручить его духовнику матери, из рук которого я и должна была его получить. Этот брильянт приводил их в ярость, они не могли меня видеть.

— Как! Возможно ли, что матушка любила нас меньше, чем эту девчонку? — возмущались они.— Не странно ли, что люди, руководившие ее совестью, не потрудились вразумить ее, внушить ей чувства, более согласные с естественными движениями души и с законом?

Легко понять, что «эта девчонка» старалась не попадаться им на глаза. Никогда не забуду четырех дней, проведенных рядом с моими тетками. Глаза мои не высыхали ни на минуту.

Поверите ли, Марианна, что до сих пор я не могу без содрогания вспомнить этот унылый дом, где никто со мной не считался, где я была такой одинокой среди множества людей, где видела одни лишь враждебные или равнодушные лица, совсем чужие, будто я никогда и не знала их. Такими они мне казались. Вообразите себе дальнюю каморку, куда меня поместили, где я пряталась от грубости и озлобления моих теток, откуда я не выходила из страха попасться им на глаза и дрожала при одном звуке их голоса.

Мне казалось, что я завишу от настроения и прихоти каждого. Не было слуги в доме, к которому я бы не чувствовала благодарности, если он не презирал и не отталкивал меня. Вы лучше, чем кто-либо, поймете, Марианна как я страдала; ведь я была не подготовлена к таким испытаниям, я понятия не имела о том, что называют духовной пыткой, я только что вышла из объятий любящей бабушки, разнежившей мое сердце своею лаской.

Я не испытывала тех бурных приступов горя, которые заставляют нас безумствовать, ввергают в неистовство, при которых у нас еще есть достаточно сил, чтобы отчаиваться; нет, мне было гораздо хуже: я впала в глубокое уныние, леденящее, старящее, мертвящее душу. Меня сковал ужас от того, что я ничья; с такими родственниками, как мои, чувствуешь себя совершенно уничтоженной, несуществующей.