— Женщины плачут из-за всяких пустяков, — сказал полковник.

— Не знаю, — снова заговорил Марсиаль. — Но она плачет не потому, что не танцует, — ее горе давнее. По ее внешности видно, что она обдуманно готовилась к сегодняшнему балу. Она влюблена, держу пари.

— Ты думаешь? Может быть, она дочь какого-нибудь немецкого князька: никто с ней не заговаривает, — заметил Монкорне.

— Как несчастна бедная девушка! — подхватил Марсиаль. — Здесь нет никого изящней, грациозней нашей маленькой незнакомки! И что же? Ни одна из окружающих ее мегер, считающих себя чуткими созданиями, и словом не перемолвится с ней. А заговори она — мы увидели бы, хороши ли у нее зубки.

— О, да ты закипаешь, как молоко, стоит лишь температуре чуть-чуть повыситься! — воскликнул Монкорне, слегка задетый тем, что так неожиданно встретил соперника в лице друга.

— Неужели, — сказал чиновник, не обращая внимания на замечание полковника и оглядывая в лорнет окружающих, — неужели никто здесь не знает имени этого экзотического цветка?

— Да она просто чья-нибудь компаньонка, — ответил Монкорне.

— Компаньонка! Компаньонка, украшенная сапфирами, достойными королевы, в платье из мехельнских кружев? Кому вы это рассказываете, полковник? Из вас тоже получился бы неважный дипломат, раз вы так опрометчивы в своих заключениях: то она у вас немецкая принцесса, то компаньонка.

Тут полковник Монкорне остановил за руку седого толстяка с умными глазами, коренастая фигура которого мелькала в разных уголках гостиной; он бесцеремонно присоединялся то к одной, то к другой группе гостей, и всюду его почтительно приветствовали.

— Гондревиль, дорогой мой, — обратился к нему Монкорне, — кто эта очаровательная хрупкая женщина, вон там, возле огромного канделябра?

— Канделябр? Это работа Раврио, дорогой мой, по рисунку Изабэ.

— О, я уже оценил твой вкус и твою любовь к искусству... Но кто же эта женщина?

— Понятия не имею. Вероятно, какая-нибудь приятельница моей жены.

— Или твоя любовница, старый плут?

— Честное слово, нет! Только моя супруга и способна приглашать людей, которых никто не знает.

Невзирая на это горькое замечание, с лица толстяка не сходила самодовольная улыбка, вызванная предположением кирасира. Монкорне вернулся к Марсиалю, который уже стоял в ближайшей группе и тщетно старался собрать сведения о незнакомке. Полковник взял его под руку и прошептал:

— Берегись, милый мой, госпожа де Водремон уже несколько минут внимательно смотрит на тебя, она может угадать, о чем мы говорим, — наши взгляды слишком красноречивы. Она прекрасно заметила и проследила, куда мы смотрим, и, мне кажется, заинтересована сейчас маленькой дамой в голубом сильнее, чем мы с тобой.

— Ты пускаешься на военную хитрость, дружище Монкорне! Ну, какое мне до всего этого дело? Я, как император, одерживаю победы и удерживаю их.

— Марсиаль, тебя стоит проучить за самонадеянность! Как?! Ты — штатский, тебе выпало счастье стать негласным супругом госпожи де Водремон, двадцатидвухлетней вдовы, располагающей рентой в четыре тысячи золотых и украшающей твою руку кольцом с таким вот дивным бриллиантом, — прибавил он, взяв левую руку приятеля, которую тот самодовольно предоставил ему рассматривать. — И ты еще стремишься изображать ловеласа, как какой-нибудь полковник, вынужденный поддерживать в гарнизонах репутацию военных? Фу! Ты только представь себе, что ты можешь потерять!

— Зато не потеряю свободы, — ответил Марсиаль с принужденным смехом.

Он бросил страстный взгляд на г-жу де Водремон, а она в ответ как-то тревожно улыбнулась, заметив, что полковник разглядывает кольцо на руке чиновника.

— Слушай, Марсиаль, — заговорил снова полковник, — если ты будешь порхать вокруг моей юной незнакомки, то я попытаюсь завоевать госпожу де Водремон.

— Пожалуйста, мой милый кирасир. Только вам это не удастся, — насмешливо ответил молодой человек, звонко щелкнув о зуб отполированным ногтем большого пальца.

— Имей в виду, я холостяк, — заметил полковник. — Все мое достояние — моя шпага, и бросить мне такой вызов — это все равно, что посадить Тантала [8] перед лакомым угощением, которое он тотчас же проглотит.

— Бррр!

Это забавное сочетание согласных было ответом на вызов полковника, и, прежде чем расстаться с приятелем, Марсиаль смерил его с ног до головы шутливым взглядом. Мода той эпохи предписывала мужчинам носить на балу белые короткие панталоны из кашемира и шелковые чулки. Изящный наряд великолепно подчеркивал безупречное телосложение Монкорне, которому в ту пору было тридцать пять лет; его высокий рост — необходимая принадлежность кирасиров императорской гвардии — привлекал взоры; красивый мундир обрисовывал стройный стан, еще гибкий, несмотря на дородность, чем полковник был обязан верховой езде. Черные усы придавали открытому лицу действительно воинственное выражение; лоб у него был широкий и высокий, нос орлиный, губы алые. Монкорне держался с чувством собственного достоинства, порожденным привычкой командовать, и это могло нравиться женщине умной, не желающей видеть в муже раба. Полковник улыбнулся, глядя на собеседника, одного из своих лучших школьных товарищей; стройная, но невысокая фигура Марсиаля позволила полковнику в ответ на насмешку дружески посмотреть на него сверху вниз.

Барон Марсиаль де Ла-Рош-Югон, молодой провансалец, которому Наполеон покровительствовал, казалось, предназначая его для блестящего дипломатического поста, пленил императора итальянской услужливостью, умением интриговать, салонным красноречием и изяществом обхождения — такие качества легко заменяют в свете высокие нравственные достоинства людей положительных. Несмотря на жизнерадостность и молодость, глаза его уже были тусклы, как олово, лицо непроницаемо, а это — одно из свойств, необходимых дипломатам: они стараются скрывать движения души, маскировать чувства, но зачастую внешнее бесстрастие возвещает действительное отсутствие душевных волнений и гибель чувств. Сердце дипломата можно считать неразрешимой загадкой, ибо три самых выдающихся дипломата того времени проявили стойкость в ненависти и верность в сердечных привязанностях. Марсиаль принадлежал к разряду людей, способных обдумывать свое будущее даже в минуту самых пламенных наслаждений; он уже знал цену свету, скрывал свои честолюбивые стремления под личиной фата, любимца женщин, и, заметив, с какой быстротой продвигаются люди, не вызывающие зависти у начальства, облек свой талант в ливрею посредственности.