Тогда так же, как и сейчас, играла прекрасная струнная музыка. В Зеркальной зале Дворянского собрания в вихре вальса кружились романтические пары. Я стоял у окна и грустно, по-стариковски смотрел на эту блестящую молодежь. Затащивший меня на это мероприятие Дорофеич отрывался по полной — менял партнерш (по танцам! А вы что подумали?!) каждые пятнадцать минут. Тоже мне — красавец гусар! А на меня, одетого в простой армейский мундир, девушки внимания не обращали.

Но внезапно… Две нежные, белые, волнующе пахнущие духами руки, как два лебединых крыла, обвили меня сзади за шею:

— Mon cher ami! [33] Я нажралась, как последняя проблядь. Да нет! Хуже, чем проблядь, — я нахрюкалась, как сама Нелли Волконская! — тонким, мелодичным голоском сказала девушка и после секундной паузы добавила: — Je suis maintenant malade, [34] прошу прощения за мой французский… Уведите меня куда-нибудь, я вас очень прошу!

— Зачем? — опешил я.

— Я там проблююсь. Et tu m'as 1а, sans doute, fuck! [35] — с очаровательной наивностью пояснила моя невидимая собеседница.

— Как?! — с ужасом в голосе и паникой во взоре обернулся я назад.

— Я думаю… — наморщила свой высокий лобик, на котором не отражалось ни единой мысли, чудесная сероглазая девушка. Юная, нежная, свежая, как фиалка, совсем еще ребенок («Ребенок! У этого ребенка титьки сейчас лиф порвут!» — подло раздался у моего левого плеча мерзкий внутренний голос).
– Я думаю, что это можно сделать… сначала просто так, скучно, по-монашески, а после и по-собачьи!

Боже ты мой! Какое падение нравов… «А что ты хотел, братец, новый век уже начинается… в твои времена она бы еще себе и волосы покрасила — половину головы в синий цвет, а вторую — в ядовито-зеленый! И пирсинг бы себе сделала — в уши, в ноздри, в язык и даже в пупок… и хорошо, если бы только этим она и ограничилась!» — это опять он… мой мерзкий внутренний голос.

— Э, э-э… сударыня, не имею чести быть вам представленным… — я мужественно попытался взять себя в руки, но получилось плохо.

— Фи! — обиженно нахмурила бровки сероглазка. — Какой вы скучный! Наверное, вы недавно в свете?

— Да-с, прошу меня простить! Я приезжий. Провинция-с, Азия-с, серость гарнизонная… еще не об-вык-с! — скромно шаркнув ножкой, сказал я.

— Ну что вы, мне кажется, вы слишком строги к себе… я давно уж за вами наблюдаю! Уж-ж-же полчаса… Вы стоите у колонны один, как Рыцарь Печального Образа, весь такой задумчивый, недоступный… А!

Вы, наверное, тоскуете о вашей возлюбленной? Скажите, кто она?

Перед моим взором пронесся образ моей дорогой Веруни… ИБС, острая сердечная… «Скорая» приехала, подержал врач за руку. И уехал.

— Увы, сударыня, ее уж нет с нами…

— Ах, как я вам сочувствую… и завидую ей!

— Почему же?

— Она любила! И была, верно, любима… я думаю, настоящим мужчиной…

— Откуда вы это знаете?

— Я чувствую. В вас есть нечто… настоящее… Во всяком случае, вы не похожи на этих напыщенных пудренных педерастов из Гвардии или на тупое армейское быдло…

— Польщен вашей оценкой, сударыня… но, быть может, ваше впечатление обманчиво?

Сероглазка язвительно, тонко и совершенно неожиданно умно усмехнулась…

— Вы не поверите, но я после Института перевидала столько разных елдаков — даже у ежика столько иголок не бывает! И уж как-нибудь в мужчинках, смею надеяться, я разбираюсь… Скажу вам прямо. Вы не чета обычному военному петербуржцу… Вы подлинный, настоящий, крепкий. Живой!

Между тем барышня ловко просунула свою тонкую ручку, затянутую в длинную, почти до локотка, белую шелковую перчатку, мне под локоть и своими нежными, розовыми детскими губками прошептала мне прямо в покрасневшее ухо:

— Ну что, поедемте? Тогда прошу вас, уводите меня отсюда скорее, потому что у меня в голове при виде вас только одна мысль… Нет, вру. Целых три мысли: Раздеваться. Раздеваться! Раздеваться!!!

— Но, сударыня… куда же мы поедем?

— Разумеется, ко мне! И скорее, скорее…

…Спустя пару часов я лежал на спине и бездумно смотрел на высокий потолок, где среди пухлых белых тучек играли пухленькие розовые купидончики…

Ни на что другое сил уже не было. Я только и мог, что лежать и смотреть.

У меня больно саднила в кровь исцарапанная спина и изрядно ныл натруженный член… Натер-с инструмент до мозоли! Des lignes de moi!

Со времен курсантской юности, проведенной в общежитии Краснохолмского текстильного комбината, где отчаянные ткачихи, бывало, все увольнительные передавали мое белое тело, как Переходящий Красный Вымпел, из комнаты в комнату, от одной коммунистической бригады в другую, я не испытывал подобных эксцессов…

Рядом со мной, уткнувши премиленький курносый носик в батист белоснежной наволочки, утомленно сопела растрепанная сероглазка… На ее покрасневших щечках застыла довольная улыбка. Было очевидно, что честь советского офицера я не уронил.