Мы шли по узкому коридору мимо десятков дверей: костюмерные, гримировочные, комнаты солистов. Навстречу, постукивая пуантами, пробежала стайка балерин.

— Странно все вышло... Тебе, казалось бы, сам бог велел петь, а ты не поешь.

— Нет, — ответил я. — Петь я не имел права. Мне нечего было сказать в вокале. Мог лишь более или менее успешно соревноваться с великими предшественниками. Ничего своего не внес бы. А сейчас у меня пусть маленькое, но свое дело.

— Разреши прямой вопрос...

— Давно пора поговорить прямо.

— Что ты намерен с нами сделать?

— С кем с вами?

— Ну, со мной, с Ириной, с остальными.

— С вами? Да ровным счетом ничего. Но так или иначе выясню, что случилось с вашими голосами. Ведь дело не обошлось без операции?

— И ты обо всем этом напишешь?

— Не знаю.

— Назовешь и наши имена?

— Юра, было бы много лучше, если бы ты, не забегая наперед, ничего не выведывая, попросту объяснил мне, что за операции вы перенесли, кто их вам сделал.

— Нет, — покачал головой Юра. — Нет, этого сделать я не могу. Прости Ирину... Она очень вспыльчива. И поверь, мне очень стыдно. Особенно после того, как сегодня ты ткнул меня, как щенка, носом в лужу... Я, наверное, тоже не имею права петь. Если к себе ты так строг, то что уж нам... Да, мне очень стыдно. Я сегодня звонил по междугородному Марине. Сам не знаю, что со мною делается. Такое ощущение, что спасет единственное: если, как змея, сменю кожу... Нет, даже больше — откажусь от всего, что было раньше, от себя самого...

Я всегда боялся исповедей, боялся этой готовности людей вывернуть себя наизнанку, а потому поспешил прервать Юрия:

— Значит, не скажешь?

— Не имею права. Вы с Мариной решили... — Он на секунду замолчал. Вы теперь вместе?

— Мы? Вместе?

— Извини, я так подумал... Ты вместо меня поешь вечером?

— Юра! — сказал я с досадой. — Успокойся. В вечернем спектакле будешь петь, конечно же, ты. Постарайся быть в форме. А с Мариной у нас отношения еще более далекие, чем были когда-то. Она меня не узнала.

— Как?

— Ну, делает вид, будто впервые встретились.

— Боится, — уверенно сказал Юрий, а я вспомнил, что это же говорил вчера Игорь. — Боится. Я и сам тебя боюсь.

— Но почему?

— Не знаю... Не каждый вот так запросто возьмет и откажется от карьеры... Это пугает. Ты строг к себе, а потому, возможно, слишком строг и к другим. До свидания. Извини. — И он вдруг быстро пошел вперед по коридору, затем оглянулся: — Очень тебя прошу: уезжай!

В общем, я остался у разбитого корыта. Даром только потерял неделю. К тому же вышли все деньги. Брать в долг у Игоря не хотелось.

И я совершил самое неожиданное из всего, что можно сделать: дал телеграмму Флоре с просьбой немедленно вылететь ко мне и привезти двести рублей из командировочного фонда. Если бы меня призвали к ответу и потребовали объяснений, зачем мне нужна здесь Флора, что я собираюсь сделать с двумястами рублями, то ничего внятного я бы не произнес.

Через день прилетела Флора. Но не одна. С нею была Марина. Я встречал их в аэропорту. Собственно, опять все не так. Встречал я одну Флору именно от нее пришла телеграмма на главпочтамт с указанием номера рейса. Но в автобусе, подвозившем пассажиров от самолета к аэропорту, увидел их вдвоем — Флору и Марину.

— Что все это значит? — спросил я, и, думаю, лицо мое в этот момент не выражало ни смирения, ни добродушного желания воспринимать жизнь такой, какая она есть. — Почему вы прилетели вдвоем?

Флора ничего не ответила. Зато Марина принялась объяснять, что лететь она решила, несмотря на протесты Флоры. Ей вдруг стало совестно, что она втянула меня в эту историю. Я почему-то мало поверил в искренность ее слов и принялся рассказывать о Юре, о том, что испытал, слушая его пение. Но она прерывала меня. Она убеждала, что все это ее давным-давно не интересует, да и вообще, она третьего дня говорила с Юрием по телефону.

Очередная неожиданность!

Тут появилась Флора (я и не заметил, когда она отошла) с тремя билетами на обратный рейс.

Только в самолете я понял, что игра в неузнавание закончилась. Я задремал. Неожиданно Марина тронула мою руку. Я вздрогнул и открыл глаза.

— Спи! Еще полтора часа.

Я осторожно отнял руку и ничего не ответил.

Флора лакомилась леденцами. Пила плохой кофе в пластмассовых чашечках. Ей было хорошо. Что ж, Флоре было всего двадцать два года.

Мы оглянуться не успели, как самолет нырнул под тучи и ринулся на посадочную полосу.