Для этого же города им было выполнено бесчисленное множество прекраснейших витражей, как то: в церкви Мадонна делле Лагриме большой глазок с Успением Богоматери и апостолами, другой прекраснейший витраж с Благовещением, глазок с Обручением и еще один со св. Иеронимом для шпажных мастеров. Равным образом и в нижней церкви еще три окна, а в церкви Сан Джироламо очень красивый глазок с Рождеством Христовым, и еще один в церкви Сан Рокко.

Он их рассылал и в другие места, как, например, в Кастильон дель Лаго и во Флоренцию по заказу Лодовико Каппони для церкви Санта Феличита, там, где находится образ, написанный на дереве превосходнейшим живописцем Якопо Понтормо, а в капелле его же работы маслом по стене, фреской, а также по дереву. Один витраж попал в руки братьев во Христе, занимавшихся во Флоренции этим делом, и они разобрали его на части, чтобы посмотреть, как это делается, а многие кусочки стали вынимать для образца и снова вставлять и в конце же концов все перепутали.

Но ему хотелось писать и маслом, и в аретинской церкви Сан Франческо он для капеллы Зачатия написал образ, где очень хорошо исполнены одежды, а многие лица так живы и прекрасны, что он приобрел за это вечную славу, так как это была первая его работа, написанная маслом.

Пьер был лицом весьма почтенным и любил заниматься садовым и домашним хозяйством. Купив себе красивейшую усадьбу, он произвел в ней бесчисленное множество улучшений. А будучи человеком набожным, он вел всегда примернейший образ жизни, но из-за того, что он ушел из монахов, его сильно мучили угрызения совести. Вот почему он сделал прекраснейший витраж для капеллы главного алтаря аретинской церкви Сан Доменико в монастыре своего ордена, где изобразил лозу, произраставшую из тела св. Доминика с бесконечным множеством святых монахов, образующих древо ордена, наверху же Богоматерь и Христа, обручающегося со св. Екатериной Сиенской. За творение это, получившее большое одобрение и выполненное с большим мастерством, он не хотел взять никакого вознаграждения, так как, по его мнению, он этому ордену был очень многим обязан.

Прекраснейший витраж он отослал в Перуджу для церкви Сан Лоренцо и бесчисленное множество других во многие места в округе Ареццо. А так как он очень увлекался архитектурой, он для граждан той же области составил много проектов городских зданий и городского благоустройства, двух каменных дверей в церкви Сан Рокко и обрамления из мачиньо для образа, написанного на дереве мастером Лукой и в церкви Сан Джироламо. Еще одну раму сделал он для аббатства в Чиприано д'Ангьяри и другую для сообщества Троицы в капелле Распятия, а в ризнице богатейший рукомойник со святыми, в совершенстве высеченными им резаком. А так как работать ему всегда была охота и он не переставал расписывать стены ни зимой, ни летом, а такая работа и здорового с ног свалит, то простыл он так, что вся мошонка у него была полна воды. Когда же врачи ему ее прокололи, он через несколько дней отдал душу тому, кто ему ее даровал, причастившись и составив завещание, как подобает доброму христианину.

А так как он особенно уважал камальдульских отшельников, конгрегация которых находилась в двадцати милях от Ареццо в Апеннинских горах, он завещал им и

прах свой, и свое имущество. Подмастерью же своему Пасторино из Сиены, проработавшему с ним много лет, он оставил витражи, рабочую обстановку и свои рисунки, один из которых, с фараоном, тонущим в Черном море, есть и в нашей Книге. Пасторино занялся после этого многими другими вещами, но также в области искусства, и в том числе и витражами, но сделал в этой области мало. Его старательным последователем был и некий кортонец Мазо Порро, который лучше умел составлять и сплавлять стекла, чем их расписывать. Его учеником был и аретинец Баттиста Борро, сильно подражающий ему в витражах и преподавший первоосновы этого искусства Бенедетто Спадари, а также Джорджо Вазари, аретинцу.

Прожил приор шестьдесят два года и умер в 1537 году. Он заслуживает восхвалений бесконечных, ибо через него вся Тоскана приобщилась искусству обрабатывать стекло с тем мастерством и с той тонкостью, какие только можно пожелать. И потому за подобные благодеяния мы будем почитать и помнить его вовеки, непрестанно прославляя и жизнь его, и деяния.

Многие одаренные люди, способные создать произведения редкостные и достойные, пропадают лишь потому, что не попали, вступая в мир, на заказчиков, которые сумели бы и захотели поручить им то, к чему они способны. Ведь случается очень часто, что тот, кто мог бы использовать их таланты, не знает, как это сделать, или же этого и не хочет, и если и пожелает соорудить выдающуюся постройку, то мало заботится о том, чтобы подыскать себе архитектора действительно незаурядного и духом возвышенного, а что и того хуже, и честь свою и славу препоручает каким-нибудь пройдохам, покрывающим часто позором имя его и память. И чтобы возвеличить того, кто льстит ему безгранично (вот до чего доводит тщеславие), он нередко отвергает хорошие проекты, которые ему предлагают, а самый плохой принимает, и потому памятью о нем и остается постройка нелепая, несмотря на то, что людьми глубокомысленными прославляется единодушие художника и заказчика, нашедших общий язык в этом сооружении. И, наоборот, столько государей, не слишком сведущих, но встретивших художников превосходных и со вкусом, стяжали себе после смерти памятью о своих сооружениях славу не меньшую, чем ту, какую они стяжали при жизни, управляя народами.

Но поистине посчастливилось в свое время Кронаке, ибо работать он умел и находил заказчиков, которые постоянно умели его использовать и притом в сооружении построек, как на подбор, значительных и великолепных. О нем рассказывают, что, когда Антонио Поллайоло работал в Риме над бронзовыми гробницами, находящимися в Сан Пьетро, в дом к нему попал некий молодой человек, его родственник, по имени Симоне, который, с кем-то повздорив, бежал из Флоренции. А так как он, пройдя обучение у мастера-деревообделочника, имел большую склонность к искусству архитектуры, он стал изучать прекраснейшие древности этого города и, получая от этого удовольствие, обмерял их с величайшей тщательностью. И вот, прожив в Риме недолгое время, но продолжая в том же духе, он обнаружил большие успехи как в обмерах, так и в решении кое-каких самостоятельных задач. Поэтому, решив возвратиться во Флоренцию, он покинул Рим. Когда же он приехал на родину, в его лице объявился отличнейший рассказчик, повествовавший о чудесах Рима и других местностей с такими подробностями, что его с тех пор так и прозвали Кронака, ибо каждому казалось, что он был настоящей хроникой вещей, о которых рассказывал. Словом, он достиг того, что стал почитаться самым превосходным из новых архитекторов Флоренции, так как умел выбирать строительные участки и проявлял талант более возвышенный, чем многие другие, занимавшиеся этим делом, ибо по произведениям его было видно, насколько хорошо он подражал древним образцам и насколько точно он следовал правилам Витрувия и творениям Филиппо ди сер Брунеллеско.

Проживал тогда во Флоренции тот Филиппо Строцци, который ныне, в отличие от сына, именуется старшим. Обладая несметными богатствами, он пожелал в числе прочих богатств оставить родине и детям на память о себе также и прекрасный дворец. И вот Бенедетто да Майано, которого он для этой цели и пригласил, сделал ему модель, открытую со всех сторон. Модель эта была впоследствии осуществлена, однако, как об этом будет рассказано ниже, не полностью, поскольку кое-кто из соседей не пожелал ради этого поступиться своими домами. Поэтому строительство дворца было начато лишь в пределах возможного, и до смерти названного Филиппо была почти что закончена наружная облицовка. Облицовка же эта, как можно видеть, рустованная с рустом постепенно убывающим: а именно камни, расположенные снизу до первого ряда окон и вокруг дверей, выступают очень сильно, те же, которые расположены между первым и вторым рядами окон, выступают значительно меньше. Между тем случилось так, что в то время когда Бенедетто уехал из Флоренции, как раз приехал из Рима Кронака. Его познакомили с Филиппо, и тому так понравились сделанные Кронакой модели двора и карниза, обходящего снаружи вокруг дворца, что, признав превосходство такого таланта, он пожелал, чтобы впредь все проходило через его руки, и постоянно пользовался его услугами. Итак, помимо наружных украшений тосканского ордера Кронака сделал великолепнейший верхний коринфский карниз, с которым непосредственно граничит кровля и половину которого мы видим ныне законченной с таким исключительным изяществом, что более красивого карниза не придумаешь и не приладишь. Карниз этот был срисован, заимствован и замерен Кронакой в Риме с одного древнего карниза, находящегося в Спольякристо и считающегося самым красивым из многих сохранившихся в этом городе. Правда, он его для соразмерности с дворцом увеличил, чтобы он был соразмерным завершением и осенял его своим выносом; таким образом талант Кронаки сумел использовать чужое произведение так, что сделал его как бы своим, а это удается немногим, ибо дело не в том только, чтобы иметь зарисовки и копии красивых вещей, а в том, чтобы суметь их приспособить, с соблюдением меры и в соответствии к тому, чему служить они предназначены.

Но насколько хвалили и постоянно будут хвалить карниз Кронаки, настолько порицали тот, который сделал в том же городе для палаццо Бартолини Баччо д'Аньоло, поместивший в подражание Кронаке на фасад небольших размеров и с нежными членениями большой древний карниз, сделанный по точным обмерам фронтона на Монтекавалло. А вышло это у него так плохо потому, что он не сумел приладить его с толком, да хуже и не могло получиться, – словно огромная шляпа на крохотной голове. И вовсе, как многие это утверждают, не может служить извинением для художников, когда они, закончив свое произведение, оправдываются и говорят: «Оно сделано по точным обмерам древних образцов и заимствовано у хороших мастеров». Ведь хороший вкус и глаз в любом случае важнее всяких циркульных измерений. И так Кронака только наполовину, но с большим искусством, вытянул вокруг дворца названный карниз вместе с его зубчиками и иониками и с двух сторон целиком его закончил, загрузив заложенные части выносных камней таким способом, что они оказались и уравновешенными, и завязанными и что вообще лучшей, более тщательной и более совершенной каменной кладки и не увидишь. Подобным же образом и все остальные камни этого дворца настолько хорошо отесаны и завязаны, что они кажутся не сложенными, а высеченными из цельного куска. И чтобы все друг другу соответствовало, им для украшения названного дворца были заказаны очень красивая скобянка и фонари, что расположены по углам; и все это было с величайшей тщательностью выполнено флорентийским слесарных дел мастером Никколо Гроссо Капаррой. В этих удивительных фонарях мы видим карнизы, колонны, капители и консоли, выкованные из железа с дивным мастерством, и ни один из новых мастеров никогда еще не вкладывал в столь крупные и трудные железные изделия столько знаний и столько опыта. Никколо Гроссо был человеком с причудами, но, зная себе цену, он был справедлив к себе и к другим и никогда не зарился на чужое. Он не доверял ни одному из своих заказчиков и всегда требовал задаток, почему Лоренцо Медичи и прозвал его Капаррой, под каким прозвищем он был известен и многим другим. Над своей мастерской он прибил вывеску, на которой были изображены горящие книги, и когда кто-нибудь просил у него отсрочить платеж, он говорил: «Не могу, так как книги мои сгорели и должников мне записывать некуда». Господа капитаны гвельфской партии заказали ему как-то пару таганов, и когда он их сделал, за ними неоднократно посылали, но всякий раз он говорил: «Я потею и тружусь у своей наковальни и хочу, чтобы и деньги мои мне на нее выкладывали». Когда же за работой прислали еще раз и просили его прийти за деньгами, которые ему будут выплачены тотчас же, он упрямо продолжал твердить: «Пусть сначала принесут деньги». Но так как капитаны желали увидеть его самого, разгневанный проведитор послал за ним снова с наказом, что, поскольку половину денег он уже получил, он получит и остальные, как только пришлет таганы. Против правды Капарре возражать было нечего, и тогда он отдал посланному один только таган с такими словами: «На, отнеси им этот, он принадлежит им. Если же он им понравится, пусть присылают все деньги и тогда отдам тебе другой, но пока что он мой». И когда должностные лица увидели, какое дивное произведение было им создано, они послали к нему в мастерскую деньги, а он прислал им второй таган.