Игнат Прохорыч вздыхал, Горбатов по-стариковски ласково поглаживал Татьяну по плечу:

– Ну-ну, девочка, отдохни-отдохни! Это, я видел, тоже обижало Татьяну.

Миша Воробьев, узнав про спортивные разряды Татьяны, откровенно вовлекал ее в спортработу, как-то даже не удержался:

– Слушай, а может, ты перешла бы в табельщицы или на склад: все-таки времени для спорта больше останется и уставать будешь меньше, а?

Татьяна ничего не ответила, только взглянула на него весьма выразительно.

Четыре раза в неделю после работы я отправлялся в институт, наскоро перекусив в заводской столовой. На лекциях, на практических занятиях или в лабора тории нет-нет да и вспоминалось мне усталое, похудевшее лицо Татьяны, руки в ссадинах, упрямо закушенная губа. А когда возвращался домой, все, что нужно, было всегда сделано: и обед сварен, и квартира убрана. За ужином Татьяна клевала носом, что называется, но твердила упрямо:

– Нет, врешь, я все-таки войду в работу! Подохну, а – войду!

А однажды она сказала:

– Знаешь, что меня больше всего удручает? Все понимают, что из меня на этой работе никогда и никакого толку не будет, и сейчас я уже почти что мертвая душа, а – молчат из-за тебя! Да-да: из-за тебя! – Чуть улыбнулась через силу: – Хорошо жар-птицам около Иванушек-дурачков, а?

Но кто нас совершенно поражал, так это Теплякова. Ничуть не сомневался человек, что все у Татьяны будет хорошо, обязательно она войдет в работу!

– Не тушуйся, Танька, не мужики горшки обжигают! – говорила она.

Или вдруг обнимала ее за плечи, спрашивала, как подругу:

– Где ты купила ту кофту, в которой я видела тебя на улице? Ну, вы еще с Иваном в магазин шли.

А в обед в столовой Татьяна даже в разговоре не участвовала, просто не было уже у. нее сил на разговор.

Возвращаясь из института, я иногда заставал Татьяну спящей в кресле.

Потом все мы видели в обеденный перерыв, как Татьяна плакала, уткнувшись носом в плечо Тепляковой. Вот после этого дядя Федя и сказал Игнату Прохорычу:

– Надо что-то делать, Игнаша, как-то помочь девке, иначе – беда может случиться. Такая у нас работа.

На следующий день это и случилось. Мы заводили, как обычно, рычаг с ковшом в стрелу. Застропили его чуть неправильно, он не шел. Татьяна, забывшись от усталости, бессильно привалилась к стреле, даже глаза у нее слипались, как у ребенка, неудержимо и трогательно.

И в этот миг рычаг сорвался с того места в стреле, где его заклинило, пошел на Татьяну вниз, я сунул под него лом. Как все это произошло, и сейчас не знаю. Только почувствовал, что лом мгновенно напрягся, как пружина, я навалился на него всей тяжестью тела, потом меня легко отбросило далеко в сторону. Я покатился по полу цеха. Вскочил: Татьяна стояла невредимая у стрелы, смотрела на меня остановившимися глазами.

В тот вечер на занятия в институт я не дошел. Татьяна лежала на кровати, плакала:

– Ты хоть понимаешь, что сам мог из-за меня погибнуть?!

– Да брось ты, брось, ведь все обошлось. Я гладил ее вздрагивающие плечи.

– Но что нам делать, что делать?!. – всхлипывала Татьяна.

Я молчал. И не потому, что не знал, что нам делать…

Как обычно, в начале смены Катя-маленькая подала нам ходовую тележку. Пришел Шумилов. Картинные усы его торчали в стороны, из-под спецовки виднелась тельняшка, грудь – колесом. Поздоровался с нами, просто посмотрел на Татьяну и на меня, нам это даже понравилось, мы тоже кивнули ему. Он достал папиросы, все стали закуривать, дядя Федя ушел к Колобову за поворотной частью.

– Романтик моря! – все-таки шепнула мне Татьяна, косясь на Шумилова.

А он в это время уже обсуждал последний многосерийный телевизионный фильм. Слушая его, все мы занимались своими делами. Татьяна в роли ученика нашей бригады помогает в этот момент обычно Белендрясу: они вместе осматривают раму и механизм передвижения. Я по привычке следил краем глаза, так ли и все ли делает Татьяна, что ей полагается делать. И вдруг Шумилов замолчал на полуслове; я тотчас глянул на него, на Вить-Витя, на проводку, проверка которой – моя обязанность. Увидел, что Ермаков смотрит пристально на втулку подшипника вала передвижения. И Татьяна смотрит на втулку, хоть, я вижу, и не понимает, что обеспокоило Ермакова. На буртике втулки, выступающей из рамы, была едва заметная царапина. Шумилов поспешно отвернулся. Ерма ков посмотрел на Вить-Витя, а тот – на втулку. Внимательно смотрел Пастухов на эту царапину. И ему, и Белендрясу, и Филе, и мне казалось прямо-таки диким, что Шумилов может сдать нам тележку с треснувшей втулкой! Ведь он подводил весь наш цех: если на испытательной станции обнаружат, что втулка треснула, надо будет менять ее. Для этого – возвращать уже собранный экскаватор в цех. Демонтировать механизм передвижения, выпрессовывать бракованную втулку. На ее место – ставить новую, заново монтировать механизм передвижения тележки. Это – верный выход из графика работы цеха.

В это время Катя-маленькая подала к нам на площадку и поворотную часть. Подошли дядя Федя с Игнатом Прохорычем. Колобов ласково обнял Татьяну за плечи, сказал ей что-то веселое. Она сразу же доверчиво потерлась носом о рукав его спецовки. И мне стало совсем легко, даже позабыл я про эту царапину.

Шумилов, уже уходя на свой участок, как-то обеспокоенно обернулся, глянул на нас.

– Давайте еще раз посмотрим ту втулку, а? – вдруг сказала Татьяна.

Игнат Прохорыч поднял руку, Катя-маленькая остановила кран, поворотная часть чуть качнулась вперед по инерции, потом назад и замерла, метра на два не дойдя до тележки. Игнат Прохорыч смотрел на Белендряса, тот пожал своими широченными плечами: