– Реальная Япония – это та, которая существует здесь и сейчас.

– Реальная Япония – это та, в которой я существую посмертно.

Кейко посмотрела на себя в зеркало, озаренное лучами восходящего солнца.

– Почему вы не хотите примириться с неизбежным и, подобно вашему уважаемому наставнику Кавабате Ясунари, с присущим консерваторам изяществом смиренно оплакивать невозвратно ушедшее прошлое?

– Я не могу просто оплакивать, я должен действовать. Когда офицеры нинироку подняли мятеж, мне было одиннадцать лет. Утром, когда я шел в Школу пэров, падал снег, и до меня доносились звуки военных горнов. Я видел самолеты, разбрасывавшие листовки, которые призывали мятежников сдаваться. Я был тогда наивным ребенком и представлял, что император на белом коне, как в сказке Оскара Уайльда, выедет навстречу своим подданным, поднявшим мятеж, но сохранившим верность ему, и скажет: «Я принимаю вашу жертву и удостаиваю вас чести совершить сеппуку. Это будет залогом вашей искренности. Я сам буду свидетелем. Начинайте, вспорите себе животы, и ваша кровь возродит нацию». И перед моим мысленным взором вставала величественная картина. Шеренги солдат становились на колени и вспарывали себе животы, брызги их крови падали на снег, как падают на землю цветки вишни под порывами ветра. Вот какие мысли одолевали меня, когда мне было одиннадцать лет.

– В действительности те события были менее красочны и впечатляющи, – сказала Кейко, дотрагиваясь кончиками пальцев до припухлостей под глазами. – Мне уже сорок лет… Почему вы не хотите прочесть мне ту сказку, которую написали сегодня ночью?

И я стал читать Кейко историю молодого лейтенанта Транспортного батальона, который ничего не знал о готовящемся мятеже и о том, что в нем должны были участвовать его друзья. Возможно, товарищи пожалели его, поскольку этот лейтенант совсем недавно женился. Но они ошиблись в своих расчетах. Во время мятежа перед лейтенантом встала страшная дилемма. В императорском указе мятежники объявлялись изменниками, и лейтенант понимал, что ему могут приказать участвовать в подавлении мятежа. У лейтенанта не было выбора, и он решил совершить сеппуку. И вот 28 февраля, на третий день мятежа, лейтенант и его жена приготовились к смерти. Лейтенант решил уйти из жизни первым, он хотел, чтобы жена была свидетельницей его самоубийства… Тут Кейко остановила меня.

– Неслыханно! – воскликнула она. – Жена не может наблюдать за самоубийством мужа в качестве свидетеля. Это нарушение правил сеппуку.

– Вы, конечно, правы. Но я позволил себе некоторую вольность.

– Вообще-то это не мое дело. Если вам нравится нарушать законы действительности, пожалуйста! Но факты есть факты.

– Согласно конфуцианскому учению, литература – ложь.

– Я не знала, что вы приверженец конфуцианской этики. Позвольте в таком случае спросить вас, зачем ваш лейтенант попросил жену быть свидетельницей его самоубийства?

– Собственно говоря, это понадобилось не лейтенанту, а мне. Мне нужен был рассказчик, который своими глазами видел бы акт сеппуку и описывал бы его.

– Почему вы в таком случае не описали самоубийство от лица самого лейтенанта?

– Это было бы довольно сложно. Такой подход нарушил бы главный критерий эстетики – правдоподобие.

– Значит, эстетика превалирует над этикой. Или, может быть, была еще одна, тайная причина того, что вам захотелось взглянуть на акт сеппуку со стороны? Мне кажется, вы сами мечтаете совершить самоубийство на глазах свидетеля. Я подозреваю, что ваш лейтенант – вовсе не лейтенант, а писатель. Писатель, смертельно уставший от литературы. Похоже, это именно тот случай, сэнсэй, когда писатель убивает своего героя, чтобы выжить самому. В конечном счете между вашим лейтенантом и Густавом фон Ашенбахом из «Смерти в Венеции» Томаса Манна нет никакой разницы. Оба эти персонажа обречены на смерть по этическим причинам, но казнены в силу эстетических причин. Манн убил Густава фон Ашенбаха, чтобы заменить его. Неужели вы так устали от литературы, что пытаетесь найти средства, чтобы избавиться от нее, и ради этого готовы пойти на самоубийство?

– Если вы правы, то у меня есть только два выхода. Или пережить смерть изнутри, стать прагматиком, настоящим зомби, и дожить до преклонных лет. Или совершить самоубийство.

– Я уже советовала вам пережить смерть изнутри, взяв пример с вашего наставника Кавабаты Ясунари. В любом случае ваша мечта избавиться от литературы нереальна. Вы уже описали акт сеппуку, который совершает ваш лейтенант? Да? Тогда прочитайте мне эту сцену. Но только по ходу чтения внесите кое-какие изменения. Ведите рассказ не от лица жены лейтенанта, а от лица автора.

Я без особого труда выполнил просьбу Кейко.

– Надеюсь, описание показалось вам достаточно убедительным, – промолвил я, закончив читать.

Кейко промолчала, однако ее пылающий страстью взгляд был красноречивее слов. Ленивым жестом привыкшей повелевать императрицы она показала на кровать.

– Давайте проверим, отзывчивы ли вы на ласки своей сострадательной вдовы, которая хочет вернуть вас к жизни, – промолвила она.

– Боюсь, что сила нашей неприязни друг к другу слишком велика.

– Да, велика, но думаю, она не помешает нам насладиться друг другом.

Кейко ни на мгновение не закрывала глаза во время полового акта, даже в кульминационный момент. По-видимому, ей доставляло особое удовольствие наблюдать в минуты близости за человеком, которого она ненавидела. Наше соитие походило на ледяные объятия, на отражение абсолютной пустоты двумя зеркалами. Наслаждение возрастало от болезненного сознания того, что за нами наблюдают. Но кто? Некое третье лицо? Божество, лучи которого заглядывают в окно нашего номера? Нет, ощущение было более интимным и более загадочным. То было ощущение легкости, парения в холодной лунной стерильности отражения; ощущение нечеловеческой ненависти к человеческому существу, на которое направлена моя любовь.

Лежащие друг на друге лицом к лицу, слитые воедино, мы походили на два зеркально-симметричных кристалла, не накладывающихся друг на друга, потому что один кристалл отражал другой. Я ясно видел себя в свирепых глазах Кейко. Я был для нее гомосексуалистом, гомосексуалистом во всех своих проявлениях. В течение многих лет я пытался постичь свой уранизм (этот архаичный термин Сэм Лазар использовал для обозначения того, к чему обычно приклеивают отвратительный ярлык гомосексуализма). Я пытался попять конфликт Инь и Ян внутри себя, противостояние полов, которое привело меня к гомоэротическому нарциссизму. Загадочным объектом, на который была направлена моя любовь, являлся я сам. Я всегда чувствовал в своей жизни присутствие мифического существа (возможно, зловещего бога Урана), которое преследовало меня на каждом шагу.