— Я не понял. Что ты сказала, Агриппина?

— Так прозвали моего брата, Гая. Наш отец, Германик, с детства таскал его по военным лагерям. Калигула — сапожок. Ты сказал про застежку сандалия, а я вспомнила о прозвище, которое дали моему брату солдаты. И еще потому, что ты похож на него.

— Я? Я похож на него? Чем же? — воскликнул Никий с неожиданной злобой и вдруг добавил (не хотел, не хотел говорить, вырвалось само): — Разве я люблю убивать?

— Любишь,— проговорила она уверенно и спокойно,— но еще сам не знаешь об этом.

— Ты!.. Ты...— Он тряс кулаками с искаженным злобой лицом.

Она ответила вяло, даже не пошевелившись:

— Я не вижу в этом ничего страшного, Никий. Ты полюбишь, когда попробуешь по-настоящему. Убивать так же сладко, как любить. Вот и меня ты полюбил, попробовав...

Никий всплеснул руками и, не отвечая, выбежал из комнаты.

Нерон говорил, стоя у окна и оглядывая площадь перед дворцом в просвет занавесей:

— Не представляешь, Никий, как я жалею, что меня не будет рядом. Такое зрелище можно увидеть раз в жизни. Не каждый день тебя убивают.— Он повернулся к рядом стоящему Никию и добавил: — Нет, два раза. Ты меня понимаешь?

Никий вежливо улыбнулся:

— Не очень, принцепс.

Лицо Нерона приняло загадочное выражение. Он сделал паузу и наконец пояснил:

— Сегодня я мог бы видеть, как меня убивают. Это первый раз. А второй будет тогда, когда меня станут убивать по-настоящему. Как ты думаешь, я успею все это как следует рассмотреть? Может быть, еще скажу что-нибудь для истории, как император Юлий. А? Как ты думаешь?

— О принцепс! — с деланным возмущением начал было Никий, но Нерон не дал ему говорить.

— Впрочем,— рассудительно заявил он,— не всем так везет, как императору Юлию. Он видел своих убийц и еще успел поговорить с ними. А вот Гай Калигула не успел, ведь его ударили ножом сзади. Говорят, он умер едва ли не мгновенно. Или Тиберий: Калигула с Макроном задушили его подушкой. Он был так слаб, что вряд ли что-нибудь успел понять. Главное, не мог видеть, как его убивают: мешала подушка. Глупо принимать смерть, глядя в какую-то подушку. Вот скажи мне, Никий, зачем жить императором, чтобы в конце так неинтересно умереть?

— О принцепс! — снова воскликнул Никий.— Твои блистательные дни...

— Мои блистательные дни,— передразнил его Нерон.— Ты становишься заурядным придворным, Никий, это меня печалит.— Он сделал грустное лицо,— Актер не должен повторяться, даже если он играет одну и ту же роль.

— Я только хотел сказать...

Но Нерон снова перебил Никия. Он улыбнулся, потрепал его по плечу и сказал, указав глазами в сторону площади:

— Я надеюсь, сегодня ты блистательно сыграешь свою роль, тем более что ты играешь меня, императора Рима. Я переживаю за тебя подобно учителю актерского мастерства, впервые выпускающему ученика на сцену.— Он воздел правую руку вверх и высокопарно произнес: — Помни, я буду наблюдать за тобой, твоя игра должна доставить мне удовольствие. Думать об удовольствии зрителя, а не о славе — вот девиз великого актера.

— Я буду играть так,— в тон ему ответил Никий,— чтобы не посрамить великого учителя!

Его ответ понравился императору. Лицо его выразило самодовольство. Он снова посмотрел в просвет занавесок на площадь и, не оборачиваясь, сказал:

— Декорации расставлены — носилки поданы. Иди, Никий, и возвращайся со славой.

Никий низко поклонился полусогнутой спине Нерона, пошел прочь, деревянно ступая плохо слушающимися ногами. Чем ближе он подходил к выходу на площадь, тем сильнее его била дрожь. Он ощутил ее еще сегодня утром, лишь только открыл глаза. Сначала она никак внешне не проявлялась, но потом вышла наружу сначала в ноги, а теперь и в руки. Он остановился, вытянул руки ладонями вверх — пальцы заметно подергивались. «Нерон прав,— подумал он — я в самом деле как актер, впервые выходящий на сцену». Держа голову прямо, он быстрыми шагами устремился из дворца. Сбежал по лестнице, покосившись в сторону окна, за которым стоял Нерон, и торопливо подошел к императорским носилкам. Открыл дверцу, заглянул внутрь.

Носилки были пусты. Справа, на полочке у кресла, лежал нож, средних размеров, обоюдоострый, с удобной ручкой. Никий сам положил его сюда, когда носилки стояли еще во дворе. Он сделал вид, что разговаривает с императором, сидящим внутри: повел рукой, улыбнулся, покачал головой. Все движения и улыбка выходили замороженными — если бы это происходило на сцене, публика, наверное, со свистом прогнала бы его прочь. Но это происходило не на сцене, да и публика находилась далековато.

Толпа зевак, пришедшая поглазеть на выезд императора, стояла за шеренгой преторианских гвардейцев шагах в пятидесяти от Никия. Он снова посмотрел в полуоткрытую дверцу на пустое пространство носилок и вежливо кивнул, словно отвечая на слова императора. Опять нетерпеливо покосился на толпу за шеренгой преторианцев и — увидел...

Высокий мужчина в тоге подошел к центуриону (это был все тот же Палибий) и что-то сказал ему, указывая на императорские носилки рукой, в которой был зажат свиток. Никий узнал Онисима, и все внутри его замер ло.Ему следовало опять обратиться к пустому пространству носилок, чтобы все виделось естественно, но он не мог заставить себя: смотрел на Онисима во все глаза, не в силах пошевелиться.

Онисим, впрочем, ничего не мог заметить — он что-то говорил Палибию, уже размахивая руками, тот отвечал тем же, и разговор их делался все горячее.