Муби

Аннотация
Кришан Чандар – индийский писатель, писавший на урду. Окончил христианский колледж Фармана в Лахоре (1934). С 1953 генеральный секретарь Ассоциации прогрессивных писателей Индии. В рассказах обращался к актуальным проблемам индийской действительности, изображая жизнь крестьян, городской бедноты, творческой интеллигенции.

Муби был уроженцем штата Огайо. До призыва в армию он занимался адвокатурой в Нью-Йорке. Это был добродушный парень, ростом чуть повыше шести футов, с густыми красивыми волосами огненнокаштанового цвета и с таким ярким золотом веснушек на лице, каким бывает покрыта кожа хорошо созревших яблок в сентябре, отчего и щеки Муби казались похожими на два таких яблока. В его голосе и во всем его поведении всегда сквозили беспечная развязность и бесцеремонность. Но это было первое впечатление, и, приглядевшись, можно было ясно увидеть всю ребяческую наивность его души, все простодушие и доброту его молодости; а крохотная родинка на носу придавала его лицу выражение еще более откровенной наивности и простодушия. Эта родинка делала его похожим на ребенка, который, готовя уроки, посадил себе на нос чернильную кляксу. Из-за этого маленького черного пятнышка Провиз дал ему прозвище «Чумазый Муби», что всегда очень сердило Муби, и между ними происходили ссоры, доходившие иногда до размолвок. Провиз и Шам познакомились с Муби в киностудии, где они работали; и, с тех пор как Муби вернулся из своей поездки в Ассам и Бенгалию, он все свое свободное время в течение нескольких месяцев проводил в их обществе. Знакомство началось так. В начале декабря Муби целыми днями одиноко слонялся по военному лагерю или колесил из одного конца города в другой на своем велосипеде. Но скоро ему все надоело. Ему опротивел коммерческий дух, охвативший всех людей в лагере, начиная от рядовых и кончая старшими офицерами. Он не мог без тошноты смотреть стандартные голливудские кинофильмы, которые в таком изобилии демонстрировались в их кинотеатре. Было видно, что дирекция кинотеатра считала военных людьми, не способными иметь какие-либо другие интересы или желания, кроме интересов, связанных с публичным домом, и желания видеть обнаженные женские тела… Когда Муби думал об этом, его часто охватывало такое отвращение к фильмам, что он целыми неделями не подходил близко ни к одному кинотеатру. Нельзя сказать, чтобы он питал природную неприязнь к кино. Муби очень любил смотреть те фильмы, в которых правдиво рассказывалось о жизни людей, о человеческом обществе. Но такие картины здесь можно было увидеть редко. Чаще всего на экране мелькали голые женские ноги, бешеные танцоры с наглыми лицами или полуобнаженные бесстыдные красавицы. Казалось, что от всего этого нет никакого спасения. Вот почему Муби предпочитал подобным фильмам длительные прогулки по улицам города на велосипеде. Несколько раз он проезжал мимо индийской киностудии, и, хотя ему всякий раз хотелось зайти туда, однако он всегда подавлял в себе это желание. Тем не менее желание посмотреть индийскую киностудию все росло, и с ним все труднее было бороться. И вот неожиданно ему представился случай посетить студию. Наступили рождественские дни. Муби чувствовал себя самым одиноким и несчастным человеком на свете. Как-то в эти дни, катаясь на велосипеде, Муби раза два проехал мимо студии, внимательно разглядывая постройки за оградой. Медленно крутя педали машины, он размышлял: «Говорят, что этим индийцам ни в чем нельзя доверять, будто бы это дикие, невежественные, низкие люди с натурами рабов. Однако эти люди способны создавать свои фильмы! Правда, в техническом отношении их кинокартины мало совершенны… Но они делают их так много, что по количеству выпускаемых фильмов Индия стоит сейчас на втором месте в мире после Голливуда!.. В самом деле, это странно…» Потом он подумал: «Нет, все же не годится встречаться с этими людьми! Все говорят, что индийцы очень вероломны и неблагодарны. К тому же они слишком бедны… Их женщины выглядят более худыми, чем кошки у нас в Америке. А философия этих людей! Это же философия полного безразличия к жизни! И, кроме того, всегда чувствуешь какую-то внутреннюю неприязнь к темному цвету кожи…» Размышляя таким образом, Муби возвратился в лагерь, где неожиданно нашел письмо на свое имя. Оно было от Камио. Одно время он и Камио работали над изобретением такого стекла, которое, если его надеть на объектив киноаппарата, превращало черно-белый фильм в многоцветный. Камио, с его способным еврейским умом, смог добиться успеха в этом деле, и ему удалось через посредство Муби получить патент на свое изобретение. Теперь Камио писал, чтобы Муби переговорил с владельцем индийской киностудии и индийских кинотеатров относительно продажи этого изобретения. Прочитав письмо, Муби подумал: «Что ж! В конце концов если я могу разговаривать с индийскими метельщиками, поварами, слугами и разносчиками, то почему бы не поговорить с владельцами киностудии?» Вскочив на велосипед, он помчался к студии. В воротах дорогу ему преградил рослый привратник-патан, решительно потребовавший от Муби письменного разрешения на право входа в студию. Откуда у Муби могло быть такое разрешение? Его возмутила наглость привратника, и он, толкнув вперед велосипед, громко сказал: – Эй, ты, прочь с дороги! Мне нужно пройти туда. Голос его был властным и надменным, однако привратник не отступил. Между ними завязался спор. Вокруг быстро начали собираться прохожие. За воротами, недалеко от них, куря сигарету, стоял какой-то господин в элегантном европейском костюме и с индийскими чертами лица. Шум привлек его внимание. Он медленно подошел к воротам студии и, увидав бранящегося американского солдата, спросил у привратника: – Что тут случилось? Лицо привратника было красным, как плод кандагарского граната. Указывая на Муби, он воинственно закричал: – Господин хочет пройти в студию! Прошу показать бумагу – нет бумаги! Говорит мне свое имя! Зачем мне его имя! Нет бумаги, – как я могу пустить его? Муби обратился к господину, который был, очевидно, служащим студии: – Этот привратник – большой наглец. Тот ответил ему с холодной вежливостью: – Что делать! Он тоже является человеком свободной страны и не приучен к рабству. Написав разрешение на вход в студию, он отдал его привратнику и предложил Муби войти. Привратник, вертя в руках листок бумаги, мрачно ворчал себе под нос о том, что «они еще не знают, что такое кандагарский патан», и что «вряд ли есть на свете такой человек, которого испугался бы кандагарский патан», что «он приехал не откуда-нибудь, а из самого Кабула» и что «люди в их стране сами себе господа; и, подумаешь, какая важность – белый человек! В их стране и белым приходится ездить в одних вагонах с цветными» и т. п. – Что он там бормочет? – спросил Муби. Когда служащий студии перевел ему слова патана, Муби рассмеялся и сказал: – Хорошо, что я не связался с ним. Мне всегда говорили о том, что никогда, ни при каких обстоятельствах не следует ввязываться в драку с индийцем. Его спутник ответил ему: – Да, вы хорошо сделали, последовав этому совету, потому что это не индиец. Это афганец. – Афганец? – с удивлением повторил Муби. – Какая же разница между индийцем и афганцем? – Если бы он был индийцем, то он безропотно проглотил бы вашу пощечину и после этого целый день униженно ходил бы за вами, чтобы вечером попросить у вас вознаграждения за свою покорность. Но этот привратник – афганец. А между афганцем и индийцем разница в том, что у афганца всегда при себе нож, тогда как у индийца – его «салям». – Я не хочу заводить с вами разговора на политические темы, – улыбнулся Муби. – Однако объясните мне, почему для охраны вашей студии вы наняли афганца? – У нашего народа такой обычай. Для того чтобы оборонять свою страну, мы держим англичан, а для охраны своей собственности нанимаем афганцев. – Почему же вы не охраняете сами себя? Уязвленный таким вопросом, собеседник Муби резко ответил ему: – Если бы мы так поступили, то это явилось бы приглашением для вас, американцев, нагрянуть из-за океана в нашу страну. Примирительным тоном Муби сказал: – Оставим этот разговор. Я американский солдат. Меня зовут Муби. Мне хотелось бы посмотреть вашу студию. В ответ спутник Муби с гордостью произнес: – Добро пожаловать. Мое имя Провиз. Вы хотите осмотреть студию? Но ведь сегодня не рабочий день! Владельцев студии сейчас здесь нет, и потом… ведь сегодня рождество. Почему вы решили осмотреть студию именно сегодня? Сегодня лучше было бы пойти в какой-нибудь танцевальный холл… Муби серьезно и твердо сказал: – Я не люблю танцевать. Провиз посмотрел на него удивленно. Потом заговорил другим тоном: – Идемте, я познакомлю вас с моими друзьями. На веранде они увидели несколько человек, сидевших в плетеных тростниковых креслах. Некоторые играли в шахматы. Провиз представил их Муби. Женщин звали Азра и Мумтаз, мужчин – Хамид, Пракаш и Шам. Все они ожидали автобуса, принадлежавшего студии, чтобы поехать в кино. – Какую кинокартину вы собираетесь смотреть? – спросил Муби. – Некоторые люди любят смотреть не только американские, но и индийские фильмы. Вот и мы поедем смотреть индийскую кинокартину, не правда ли, друзья? – О, конечно! После короткого молчания Муби сказал: – Мне еще ни разу не приходилось смотреть индийские фильмы. Я бы очень хотел увидеть что-нибудь. – Тогда поедемте с нами, – пригласили его. Подошел автобус, и они отправились в путь. Когда они взяли билеты и вошли в зал, до начала сеанса оставалось еще Довольно много времени. Поэтому вся компания решила пойти в буфет обедать. На столах появились самые разнообразные восточные кушанья: варенье с пряностями, бобы, картофель и жареное мясо с острым соусом, всевозможная зелень, и за всем этим следовал неизбежный бетель. Несколько раз Муби пытался вытащить из кармана деньги, чтобы заплатить за обед, но всякий раз новые знакомые останавливали его, говоря: – О, нет, нет, не беспокойтесь! Мы знаем, что американские солдаты – богатые люди. Когда-нибудь, в другой раз, мы постараемся разорить вас, но не сегодня. Ведь сегодня рождество! После кино кто-то из компании спросил Муби, понравилась ли ему картина. Муби учтиво похвалил ее. – Но, – прибавил он, – в ней очень много песен. Вероятно, это музыкальный фильм? – У нас каждый фильм является музыкальным, да было бы вам известно, миштер Муби! – резко отрезал Шам. Он повернулся к Муби и глубоко затянулся дымом сигареты. – Почему же миштер? – спросил его Муби. – Я выражаюсь так, как мне нравится! Да, именно так, как мне нравится, понятно ли это вам, мистер «чумазый». – Чумазый? Что это значит? – удивился Муби. – Не все ли равно, что это значит? Я просто шучу, понимаете ли вы, Муби-Луби, Чучи-Мучи! И Шам, неожиданно протянул руку к голове Муби, взъерошил его волосы. – Хорошо! – весело сказал Муби. – Теперь я тоже буду называть вас не Шам, а Шимми. – Шим, Шим! – подхватил Хамид, расхохотавшись. – О, пхате мунх! [1] – невольно вырвалось у Шама. – Фате му? – повторил Муби. – Это еще одно бранное слово. Этот тип – пенджабец и не произносит иных слов, кроме бранных, – пояснил Хамид. Прервав Хамида, Шам положил на плечо Муби руку и сказал: – Как вы смотрите на то, чтобы пойти сейчас в какой-нибудь укромный китайский ресторан и отпраздновать там рождество? Отвечайте скорее! – Пхате му! – подбросив в воздух кепи, воскликнул Муби. – О, отныне я буду звать так своего полковника! Непременно, вот увидите! 1 Пхате мунх – заткнись (урду). В китайском ресторане, куда они вошли, было безлюдно. Под причудливыми, на манер китайских волшебных фонариков, электрическими лампочками, струившими мягкий, рассеянный свет, были чинно расставлены вдоль стен маленькие изящные столики. Со стены на вошедших смотрели портреты Чан Кай-ши, Черчилля и Рузвельта. Все дышало атмосферой таинственности и загадочности. Глаза Чан Кай-ши казались тревожными, а на лице запечатлелись следы многих страстей и переживаний. Рузвельт, как и подобает руководителю страны, выдвигающейся на главное место среди великих держав мира, выглядел самодовольным и удовлетворенным. Черчилль крепко сжимал во рту сигару. Жесткое и властное очертание его поджатых губ, устремленный куда-то в пространство холодный самоуверенный взгляд, – все как бы говорило: «Я был, есть и буду повелителем, чья воля определяет судьбы стран и народов…» Когда Пракаш внимательно посмотрел на портреты, ему показалось, что в выражении лиц Черчилля и этой коричневой мумии – Чан Кай-ши есть какое-то поразительное сходство. Несмотря на все внутреннее и внешнее различие между ними, существовало что-то неуловимо общее для них обоих. Та же холодная жестокость во взгляде, то же хищное выражение в чертах лица того и другого… На мгновенье Пракаш даже остановился, вглядываясь в портреты… Вдруг он почувствовал, что хотел бы увидеть на стене портрет другого человека… Кого?… Сегодня рождество. Все крыши, стены домов и все вокруг разукрашено флагами союзников… Пракаш несколько раз принимался искать глазами другие флаги. Чьи флаги?… Не было нигде ни тех портретов, ни тех флагов. Пракаш подумал: «Почему все усиливается в сердце эта тоска? Почему мне чудится, будто на лицах этих блестящих американских и канадских летчиков начертано выражение самодовольства и высокомерной гордости? Даже вон тот китаец, который с карандашом и листом бумаги в руке почтительно стоит в ожидании заказа, – даже в нем чудится еле уловимое выражение самодовольства… Наверное, это обман зрения, бред расстроенного воображения…» Шам тоже молчал. Никто из компании не произносил ни слова, неизвестно – почему… Муби сказал, нарушив это молчание: – Как красивы эти низкие бокалы. Мне они очень нравятся. А вам, Шимми? Шам вздрогнул. – Очень! – тихо сказал он и, взяв один из бокалов с вином, опрокинул его себе в рот. Потом посмотрел вокруг. Ни за одним столом не было видно индийцев. «Да, мало здесь наших соотечественников, – подумал он. – Да и откуда здесь быть индийцам? – мелькнула у него мысль. – Они сейчас – в Бенгалии, в Ориссе, в Андхре, в Мадрасе – мрут весной от голода!.. Ведь они – дикари!..» У него перехватило горло. Пракаш, пытаясь завязать разговор, сказал: – В китайском плове нет той деликатности, какая бывает в американском, не правда ли? – И питательности тоже мало… – добавил Хамид. – Я тоже очень люблю американский плов! – подхватила Мумтаз. – Благодарю вас! – польщенно сказал Муби. – Я расцениваю эту похвалу, как самый лучший рождественский тост в мою честь. Проходившие мимо канадские летчики остановились. Муби, заметив их, обрадованно вскочил и подтащил обоих к столу. – Это Жан и Том. Оба из Монреаля, – представил он летчиков своим индийским друзьям. Поздоровавшись, летчики подсели к столу. – Есть мы не будем, – сказал Том, – мы только что пообедали. Несколько мгновений длилось молчание. Из китайской радиолы лилась мелодичная песня. – Как далеко от родины приходится встречать рождество, Жан, – тихо сказал Муби. Жан ничего не ответил. После короткой паузы отозвался Том: – Так хочется увидеть сейчас запушенные снегом сосны! А здесь поглядишь – одни лишь звезды блестят на небе… Жан крикнул слуге: – Принесите стакан воды! Муби продолжал: – Да, вы вот живете вместе со своими маленькими братишками и сестренками. А у моей матери, с тех пор как умер мой отец, никого не осталось в мире, кроме меня. Ах, Жан, сначала мы жили с нею очень близко друг от друга! Но и тогда я боялся лишний раз вспомнить о матери… Том сказал: – Сейчас, наверно, дома горят восковые свечи… Рождественская елка… На улице играет аккордеон… Эх, сейчас бы послушать аккордеон! Ни к кому не обращаясь, Муби тихо проговорил, как о чем-то сокровенном: – А я благодарю судьбу за то, что пришлось провести эти дни не в одиночестве… Он подавленно замолчал. Откинувшись на спинку стула, Жан спросил: – Господин Провиз, сколько вы зарабатываете? – Восемьсот. – Неужели? – удивился Жан. – У нас столько зарабатывает шахтер. Восемьсот рупий! Хамид сказал: – Здесь это считается большой суммой. Обычный дневной заработок человека в Индии не более шести пайс. – Да, это очень бедная страна, – беспечно отозвался летчик из Монреаля и затем обратился к Муби: – Пойдем в лагерь? – Не хочется. Вы идите, а я еще подожду. Попрощавшись, летчики ушли. Вслед за ними поднялась и вся компания. Муби долго настаивал на том, что теперь его очередь платить по счету. Шам упорствовал и даже обругал его каким-то новым ругательством, но, наконец, сдался. Муби расплатился с официантом, и они вышли из ресторана. Провиз, Пракаш, Хамид, Азра и Мумтаз стали прощаться с Муби: – До свиданья, не забывайте нас! – До свиданья! Шам и Муби остались вдвоем. Они побрели по улице. Над ними сверкали рекламы английских кинотеатров. В воздухе носились запахи вина и духов, на губах людей звучали веселые мелодии европейских песен. Около магазина, торгующего спиртными напитками, толпились люди. Какой-то служитель культа в военной форме обращался к стоявшим вокруг солдатам с христианской проповедью: – Мы – грешники! Мы все – грешники! Пойдемте, упадем к ногам нашего Христа! Проходившие мимо американские, канадские, австралийские и английские солдаты, останавливаясь на минуту, молча прислушивались к страстным призывам проповедника и продолжали свой путь. Несколько индийцев с большим интересом внимали речи проповедника и переводили ее своим соотечественникам, стоявшим рядом: полуголому нищему, прокаженному и какому-то слуге, державшему на цепочке тощую ободранную собаку. – Идемте! Бросимся к ногам Христа! Мы все – овцы Христовы! – восклицал служитель культа. – Овцы или волки? – негромко спросил Шам, ни к кому не обращаясь. – Ваш намек относится, конечно, к войне? – сказал Муби. – Действительно, война приносит много бед, этого нельзя отрицать. Однако я думаю, что ради интересов человеческого прогресса вполне разумно проливать кровь. – Ради чьих интересов? – переспросил Шам. – У богатых – одни интересы, у бедных – другие. Одни интересы у белых, другие – у цветных. Вы думаете, что война ведется для цветных? Вы думаете, что война служит интересам и тех и других? Нет, интересы и тех и других различны, как различны их цели. Мне иногда представляется, что это не просто война, а что это битва двух мировоззрений. – Вы не совсем правы, – ответил Муби. – Это действительно битва мировоззрений, но не мировоззрений черных и белых людей. Мы выступаем против того мировоззрения, которого придерживаются фашистские лидеры. Такое мировоззрение, которое проповедуют Гитлер и другие фашистские деятели, – это черное мировоззрение. Такова наша точка зрения, и в этом – одно из доказательств ошибочности вашего утверждения. – О нет, я тоже отлично знаю, как страшно такое мировоззрение! Я тоже ненавижу его! Но в чем доказательство того, что и вы не придерживаетесь этого мировоззрения? – Доказательство этому – вся история нашей Америки! – гордо и горячо воскликнул Муби. – Англичане хвалятся своим демократизмом, русские – прославляют свою социалистическую систему, Китай – это международная колония, которую Сун Ят-сен хотел превратить в свободную страну. Наша система – так же ясна, как и наша душа! – А Индия? Что вы скажете об Индии? – раздраженно спросил его Шам. – Очевидно, никакие моральные удары не смогут оказать сколько-нибудь заметного воздействия на непробиваемую броню ваших взглядов относительно целей войны!.. Муби ответил: – Я являюсь гостем в Индии. Ваше правительство пригласило нас сюда. Мне мало что известно о вашей стране. Да и очень трудно мне понять все эти запутанные политические отношения. Я знаю только, что, когда недавно я был в Бенгалии и видел там тысячи людей, умирающих от голода, я очень удивлялся тому, как люди, видя, как на их глазах умирают их соотечественники, не протянут им руку помощи, не дадут и горсти риса гибнущим, и в их глазах это горе не вызывает ни одной слезы!.. Я никогда и нигде не видел людей с такими каменными сердцами! Разве это не порок вашей нации? Мне кажется, Шимми, что это не одна страна, а несколько различных стран. Все люди у вас – чужие друг другу, и каждый борется с другим за свое право жить. – А разве кто-нибудь другой помог Бенгалии? – спросил Шам. – Разве можно считать помощью те жалкие несколько сот тысяч рупий и несколько мешков зерна, которые официально или неофициально присланы в дар стране или на имя правительства? Этого хватило лишь для бенгальского комитета по борьбе с голодом! Эта помощь была подобна капле влаги для сотен умирающих от жажды людей! Бенгалия сама спасла Бенгалию! Если бы это было не так, то сегодня вы не увидели бы ни одного живого бенгальца. Голод – всеобщее бедствие. Но ведь и помощи есть границы. Может ли помочь другим человек, который сам каждый день голодает? А в ваших домах – благополучие и довольство, у вас – обилие хлеба… Да, вы в состоянии помогать своим ближним без всякого опасения, что сами останетесь голодными. Вы можете и слезу пролить над горем своих бедняков. А вот когда у бедняка самого ничего нет за душой, – чем может он помочь своему ближнему? Слезами? Находясь в таком положении, только и остается одно – лить слезы. Но ведь чтобы плакать, тоже нужны силы, нужен хоть кусок хлеба! А когда нет ни крошки хлеба, тогда у человека нет даже слез, чтобы оплакивать горе своих ближних… Да, мы действительно не являемся единым народом, у нас много разных народов. Но ведь и в Европе тоже много народов. Говорят, им всегда готовы оказать помощь. Почему же для нас нет этой помощи? Да что там – для нас! Когда голодали балканские народы, особенно Греция – с какой неохотой союзники выделили для них небольшое количество зерна! А тут еще мы просим: дайте нам хлеба! И получаем вместо мешков с зерном ящики с виски!.. Засмеявшись, Муби сказал: – О, хватит, пощадите! Я так часто слышу об этом! – И что же в результате? – Слушаю, стараюсь понять… Но что я могу сказать? Ничего. – Почему же? – Нам даны такие инструкции: слушать все, что говорят, и не говорить ничего самому. Особенно по этому вопросу! Сейчас я вспомнил еще один интересный факт. Мне часто говорили: не берите ничего в подарок от индийцев! Если же и возьмете, то лишь недорогой подарок. – Почему? – Мне рассказывали, что у индийцев есть такой обычай: подарив тебе дешевую безделушку, они требуют взамен дорогостоящую вещь. Шам тихо сказал с горечью: – Пусть это правда… Но… знаете ли вы, что подобные же инструкции и наставления получали уже сто пятьдесят лет назад служащие Ост-Индской компании, когда их направляли в Индию. И нам пришлось тогда отдавать им «в подарок» свои дома… Много ли выгоды мы от этого получили, – знает весь мир. История – свидетель тому, что к нам в Индию все время приходили грабители, чтобы грабить нашу страну, но индийцы не шли грабить другие страны и народы. А теперь на нас снова клевещут. И кто же? Наследники и потомки тех грабителей, которые отняли у «вероломных туземцев» всю их страну! Об этих истинах вас, конечно, не инструктировали. Вам не говорят о том, что Индия никогда не грабила другие народы, а что другие народы всегда грабили Индию! Смутившись, Муби спросил нерешительно: – Чего же ваш народ хочет в конце концов? – Того, что вы обещаете для зависимой от вас Европы – свободы и хлеба. Даже меньше того: дайте нам одну лишь свободу, и тогда мы сами обеспечим себя хлебом. – Свободу нельзя дать. Ее нужно уметь получить самим. – Но почему же не может получить ее сама покорная вашей воле Европа? Почему вы не предоставите ей возможность самой решать свои дела? – Но ведь ваша свобода – это ваша собственная проблема. Она от нас не зависит, и мы не можем и не имеем права вмешиваться в нее. – Оставьте эту учтивость европейцам! Она вам не подходит. Вам, американцам, очевидно, трудно доказать что-нибудь логически; однако поймите, что в моральном отношении вы тоже крайне несовершенны. Ведь человеческое общество – это единый организм. Если в ноги его проникает яд, то его мозг не может не оказать помощь ногам. Сейчас вы, должно быть, еще не осознаете этой истины. Но после нескольких кровопролитных войн вы тоже поймете, что свобода неотделима от человеческого общества так же, как с понятием «война» всегда неразрывно связано понятие «мир». Все это наследие и достояние всего человечества. И до тех пор пока свобода не будет принадлежать всему человечеству, – до тех пор мы будем рабами, и вы до тех пор будете вынуждены посылать каждого своего двадцатипятилетнего юношу на войну и на смерть! И ваши молодые жены будут оставаться вдовами, а ваши дети – сиротами! Ваши политические деятели вынуждены будут проявлять поистине чудеса изворотливости, чтобы правдоподобно объяснить вам все происходящее. По-моему, это похоже на самоубийство! – Том говорил правду, – засмеялся Муби. – Не следует заводить разговора с образованным индийцем, ибо он обязательно все свернет на политику. Шам вдруг утратил всю свою горячность и озлобленность. Смущенно он произнес: – Хорошо, давайте говорить о другом. О чем вы хотите? – Фате му! – громко воскликнул Муби ему в ответ, и оба они весело рассмеялись. Наступивший было между ними минутный разлад снова исчез. Шам положил руку на плечо Муби и сказал: – Знаете что? Пойдемте поговорим с моими друзьями. Сначала я расскажу обо всем нашему учителю, потом познакомлю вас с ним. Знаете, как его зовут? – Аму… Невидящим взглядом Шам смотрел перед собой… Было видно, что он настолько почитал своего учителя, что даже не м. ог полностью произнести его имени, словно опасаясь, что оно растворится в воздухе, подобно тонкому аромату драгоценного благовония. Он с таким почтением произносил имя своего учителя, что Муби показалось, будто нежное веяние чьего-то дыхания ласково коснулось его щеки… Ночь вокруг стала еще более безмолвной, в вышине еще ярче засверкали звезды, и воздух наполнился упоительным ароматом. Война сразу ушла куда-то бесконечно далеко. Муби внезапно захотелось покоя, безмятежного и бесконечного покоя. Положив руку Шаму на плечо, он тихо произнес: – Повтори еще раз это имя, Шимми. Оно так нежно звучит, когда ты его произносишь… Шам, улыбнувшись, крепко пожал руку Муби, и они побрели дальше по улице, подобно двум друзьям, взяв друг друга за руки, под смутным мерцанием звездной пыли, под бесконечной темнотой вселенной, по которой разбросаны отдаленные миры, два человека, оставшиеся еще в живых в этом мире… * * * Вскоре Хамид и Азра пригласили Муби принять участие в пикнике в долине Отхаль Вари, и Муби вновь встретился с этими людьми. Собравшись все вместе, они отправились в Отхаль Вари. Новые друзья обратили внимание на то, что лицо и шея Муби были багровыми и на них виднелись следы кровоподтеков и ссадин. – Очевидно, вы занимаетесь дрессировкой кошек? – иронически спросил его Хамид. Муби добродушно засмеялся и шутливо ответил: – В Нью-Йорке у меня осталась одна кошечка, которую я всегда старался приручить… А это просто следы джиу-джитсу. – Нет, это не то. Я изучал эти приемы раньше, когда был в Японии. – Как по-вашему, что лучше: джиу-джитсу или бокс? – Видите ли, между ними большая разница. В боксе требуется мужество, в джиу-джитсу – хитрость; в боксе – справедливость, в джиу-джитсу – притворство; в боксе борьба является прямой и открытой, в джиу-джитсу требуется уловить момент внезапности и суметь обмануть противника, – перечислил Муби по пальцам. – Эти два вида борьбы являются выражением национального духа двух различных народов, – сказал Пракаш. Провиз настойчиво повторил: – И все же, что вы считаете лучшим? Азра, вмешавшись в их разговор, обратилась к Провизу: – Ты так спрашиваешь Муби, словно он должен выбрать, какую страну из двух он больше любит: Японию или Америку. Все засмеялись. – По-моему, джиу-джитсу – такой вид борьбы, – заговорил Хамид, – в котором надо уметь правильно определить точку приложения силы. Правильно определив точку приложения силы, борец непременно победит своего противника. Поистине, в этом мире – великое дело уметь правильно определять точку приложения своих сил. Даже один из древнегреческих философов подтверждал эту мысль, говоря: «Дайте мне точку опоры, – и я переверну земной шар». Пракаш сказал: – Японцы и пытаются это сделать, но не совсем понимают, что, для того чтобы перевернуть всю землю, нужно к точке опоры приложить еще и определенную силу. – А сила есть лишь у того, кто занимается боксом, – добавил Муби. Он решил переменить тему разговора: – А знаете, Азра, та постановка в пользу голодающих Бенгалии, в которой вы играли, очень понравилась нам! – Где же вы сидели? – с сожалением спросила его Мумтаз. – В четвертом ряду. Я был там вместе со своим полковником. – Пхате мунх! – завопил Шам. – Фате му! – расхохотался Муби и воскликнул: – А знаете, Шимми, я назвал своего полковника – «фате мy», – и он остался очень доволен. Честное слово, только поэтому он и назначил меня руководителем группы джиу-джитсу! И знаете еще что: в тот день, увидав вашу игру, Азра, он сказал мне: «Поразительно! Это поразительно! Я не знал, что индийская драма достигла такой высоты и является настоящим искусством!..» Он сказал мне также: «Теперь я обязательно буду смотреть индийские кинофильмы». И вот вчера мы, под влиянием такого настроения, отправились смотреть «Сакунталу»! Да, Азра! Ваши танцы являются душой вашей драмы. Шам прервал Муби: – И ты даже не подумал о том, что я являюсь постановщиком этой драмы! – Фате му! – насмешливо протянул в ответ ему Муби. Шам прыгнул в его сторону, Муби увернулся от него и бросился прочь. Они схватились среди зеленых зарослей кустарника. Муби пустил в ход один из приемов джиу-джитсу, затем бокс. Шам применил прием индийской борьбы, – и в мгновенье ока Муби оказался внизу, а Шам сидел на нем. Затем оба засмеялись и встали, отряхиваясь. – Послушайте, Муби, – сказал Пракаш, – джиу-джитсу не помог вам. – Учитесь индийской борьбе, дорогой, – добавил Шам. – Предложите это своему полковнику и возьмите меня обучать ваших солдат. Против индийской борьбы не устоит ни бокс, ни джиу-джитсу. – Однако эта борьба не помогла вашей стране, – нанес Муби ответный удар. И он увидел, что попал в цель. Лица у всех омрачились, побледнели. Шам, который только что был таким веселым и беззаботным, стоял теперь, наклонив голову. Азра тихо и серьезно сказала: – Давайте сядем и выпьем чаю, а потом пойдем на берег реки, и там Провиз споет нам. Все молча сели. Стояла глубокая тишина. Вокруг расстилался необъятный простор долины Отхаль Вари. Чудесная красота природы наполняла душу покоем. Под влиянием этой красоты Муби захотелось забыть все прошлое, забыть обо всем, что тревожило и навевало мрачные мысли… Он забылся и полностью отдался волшебному обаянию этой природы. Исчезло все, что железной паутиной опутывало душу и мысли. Все его существо прониклось очарованием красоты Отхаль Вари, но это очарование не было ни резким и острым, как яд, ни пьянящим, словно вино; это было чистое, радостное, безмятежное чувство. Оно давало новые силы, будило новые светлые мысли… Муби растянулся на земле под манговым деревом, забросив руки за голову и глядя на ряды раскидистых деревьев, огромные и яркие цветы которых, отражаясь в медленном течении реки, сверкали, словно разноцветные электрические огоньки. Тихо журчала река, напоминая мелодичную, чуть слышную песню; трепетали и переливались в ясной воде отражения пестрых цветов… И ему вспомнился танец Азры, вспомнилось, как она, ласково улыбаясь, кружилась в ореоле света. Такая знакомая улыбка!.. И эти рождественские восковые свечи, трепетным пламенем которых была освещ-гна сцена… Он не мог понять, почему лица двух индийских женщин, сидевших тут, рядом с ним, кажутся ему такими близкими и давно знакомыми… Почему вся эта страна будто знакома ему издавна?… Ему казалось, что эти люди связаны с ним кровными узами братства. Эти деревья, эта земля, эта грустная трава, эта река, цепи синих вершин Западных Гхатов на горизонте, которые, словно стройные девушки с кувшинами на голове, спускались в объятия тихой долины, – все казалось ему близким и родным с давних пор… Что это: Отхаль Вари или, может быть, Иерусалим?… Вблизи над рекой сверкали золотом купол и крест белого храма. Да, все это так знакомо! Этот уединенный храм на берегу реки, этот пламенеющий вечерний закат, отражающийся в водах спокойной реки; эти крестьяне, медленно идущие за плугом на своих полях, разбросанных по берегам реки, – как же все это, знакомое ему уже целые столетия, могло до этих пор казаться чужим и неизвестным? Какая простая и родная сердцу картина: склонившиеся над плугом крестьяне, бесконечный простор, зеленые заросли кустов и деревьев, река, ясное золото зари вдалеке, и этот храм, исполненный святой тишины… О, почему во всей этой картине столько очарования, вдохновенной красоты, – почему, почему?… Неожиданно Провиз сказал: – Знаете, Муби, когда я смотрю на этот храм на берегу реки, у меня появляется невольное желание молиться… – Молиться? Кому? – с насмешкой в голосе спросила Мумтаз. – Шимми, Шимми! – закричал Муби. – Идите же быстрей сюда, вас восхитит это прекрасное зрелище! Шам поодаль в кустах собирал полевые цветы. Он принес целую охапку цветов в платке и незаметно высыпал их на головы Мумтаз и Провиза. Схватив руки Мумтаз и Провиза, Муби быстро соединил их и, подражая священнику в храме, торжественно пропел несколько строк из венчального песнопения. Мумтаз быстро отдернула свою руку, и все рассмеялись. Неподалеку от храма прошли вереницей маратские девушки с медными кувшинами в руках, направляясь к большому колодцу, расположенному около реки. По каменным ступенькам девушки спустились к самой воде. Их яркие одежды мелькали над зеркалом воды, словно разноцветные осколки упавшей с неба радуги… Пракаш глубоко вздохнул и сказал: – Когда женщина улыбается, то на каждом цветке начинает сверкать солнце, а родники звенят, словно серебряные колокольчики. Хамид спокойно возразил: – Глупости, мой мальчик! Где нет женщин! Все, что ты говоришь, – это лишь пыл твоего мужского воображения. Азра большими укоризненными глазами взглянула на Хамида. Девушки, неся на голове полные кувшины воды, пошли к деревне. Туда через долину вилась среди зеленых зарослей оранжевая тропинка. Легкая пыль, поднимаясь из-под босых загорелых ног, кружилась в воздухе. Внезапно звучным вдохновенным голосом Пракаш запел: – Благодатна долина Отхаль Вари! Повсюду в ней сверкают хрустальные источники, а в земле ее растворен сахар. Поэтому вырастающий на ней сахарный тростник так сладок, а девушки так нежны и цветущи. Пойте песню об Отхаль Вари. Нет деревень прекрасней в нашем краю, чем деревня Отхаль Вари! Когда Пракаш кончил песню, Муби вскочил и сказал: – Шимми, если никто не будет возражать, я спрячусь незаметно в тех кустах и сфотографирую девушек. – Зачем? – строго спросил Шам. – Друг мой, все, что я вижу тут, так удивительно и так прекрасно! Я бы хотел сохранить это на память о вашей стране. Шам молча кивнул головой. Быстро приготовив фотоаппарат, Муби осторожно стал пробираться сквозь кусты. Наконец, он снова скрылся из виду. Несколько минут все было тихо. Все смотрели в ту сторону, где исчез Муби. В долине зазвенела песня, это пели девушки, возвращавшиеся с реки. Внезапно из кустов показалась голова Муби. Он громко и отчаянно закричал: «Змея! змея!», – и снова исчез в густых зарослях. Все вскочили и в замешательстве бросились к кустам, закричав растерянно и испуганно: «Змея, змея!» Песня девушек смолкла. Когда все подбежали к Муби, они увидели его сидящим на земле. Лицо его было очень бледным. У ног лежала небольшая змея с раздавленной головой. Прерывающимся голосом Муби сказал: – Она укусила меня… вот сюда… На ноге, повыше щиколотки, виднелось небольшое зеленое пятнышко – след укуса змеи. Шам оторвал ремешок от фотоаппарата и крепко перетянул им ногу Муби повыше колена. Мумтаз отдала Шаму свой платок и дрожащим голосом сказала: – Лук, к ране нужно приложить лук! Она бросилась обратно к манговому дереву и лихорадочно стала рыться в вещах, разыскивая лук. Одна из деревенских девушек, стоявших неподалеку, тихо сказала: – Но ведь это эфа! О горе!.. – Ах, если бы сейчас где-нибудь поблизости была машина! – взволнованно воскликнул Хамид. – Машина не придет до семи часов вечера, – ответил Пракаш. – Но ведь это же эфа! Через пять минут уже будет поздно… – сказала другая девушка. Положение Муби становилось отчаянным. В этот момент одна из девушек, молоденькая и тонкая, как тростинка, нерешительно подошла поближе, сняла кувшин с головы и поставила его на землю. Затем она внимательно начала рассматривать крохотную ядовитую ранку, вокруг которой кожа становилась уже зеленовато-синего оттенка. Прежде чем кто-либо успел сообразить, что происходит, она нагнулась, приложила рот к змеиному укусу и принялась высасывать из ранки яд, выплевывая его на землю. Муби хотел было отдернуть ногу, но девушка крепко держала ее. Он рванулся сильнее. Медный кувшин, стоявший рядом, перевернулся и, подпрыгивая и звеня, покатился по склону. Вскочив с земли, девушка бросилась за ним. Она догнала его у самого берега реки, поймала и, спустившись к воде, обмыла кувшин от приставшего к нему песка. Затем, разыскав среди густой травы какое-то растение, очевидно обладающее известными ей целебными свойствами, она положила ею в рот и начала жевать. Потом в колодце снова наполнила кувшин водой и пошла вверх по тропинке. – Послушай! – крикнул ей Муби. – Как тебя зовут? Девушка остановилась, робко поглядела на него и, опустив голову, ничего не ответила. Одна из ее подруг засмеялась и тихо сказала: – Ее зовут Мохани. Но она немая. Мохани стояла, потупив глаза. – Тогда я хочу увидеть ее родителей! – сказал Муби. Кто-то ответил ему: – Ее родители умерли. Она живет у своего дяди. Муби обратился к Шаму: – Но ведь эту девушку нужно немедленно отправить в госпиталь вместе со мной! Шам, стараясь скрыть волнение, охватившее его, с шутливой грубостью воскликнул: – Да замолчи ты! Девушки быстро пошли прочь. Словно зачарованный, Муби долго смотрел им вслед… В госпитале доктор сказал Муби: – Эта девушка поступила очень хорошо, высосав у вас яд из раны! Иначе вас не удалось бы спасти. – Но ведь я сделал прививку против укусов змей, как только приехал в Индию. – Да, но в этой прививке не было противоядия против такого вида змей. – Доктор, посмотрев на раздавленную голову змеи, прибавил: – Теперь можете идти, вам больше не угрожает опасность. Когда они вышли на улицу, Муби тихо прошептал: – Мохани! – Замолчи! – крикнул ему Шам. * * * В последний раз Муби пришел к Шаму, когда японцы уже напали на Ассам. Он получил приказ и должен был уехать в Ассам на следующее утро. Когда он пришел, вся компания уже была в сборе. Муби узнал, что Пракаш тоже вступил в армию и должен завтра уехать на фронт. Настроение у всех было подавленное. Мумтаз, отвернувшись, молча смотрела в окно, глаза у нее были заплаканные. Хамид вместо обычных сигарет курил сигару. Большие глаза Азры были широко раскрыты и казались еще более серьезными. Муби, который всегда беззаботно шутил и смеялся, сегодня был до неузнаваемости молчалив. Закуривая сигарету, Провиз сказал: – Муби, вы воевали за Пирл Харбор. А вот Пракаш, – за что он едет сражаться? Вместо Муби заговорил Шам: – Может быть, сегодня я тоже одел бы военную форму. Только нет уже в сердце ни мужества, ни воинственного пыла, ни воодушевления… Да и кому мстить за наше рабство? Японцам, потому что они фашисты? Англичанам? Те в своей стране не фашисты, а у нас они ведут себя так, что при всей учтивости трудно не назвать их фашистами… Муби, скажи откровенно, за что ты едешь воевать? Ведь ты же единственный сын у своей матери… Муби вдруг встал, взял свой вещевой мешок и, развязав его, вытащил несколько банок с пивом. Он поставил их на стол и сказал: – Я берег это пиво для какого-нибудь знаменательного дня. Сегодня этот день настал. Шам складным ножом сделал небольшое отверстие в одной из банок, и струя пива брызнула ему в лицо. Он быстро направил золотой поток в стаканы. Над их краями, зашипев, белой шапкой поднялась пена, похожая на ту, которую море оставляет на прибрежном песке. – Почему ты не ответил на мой вопрос? – спросил Шам. Пракаш раздраженно заговорил: – Спроси меня, и я тебе отвечу, почему я еду сражаться! – Потому, что ты еще глуп, – прервал его Провиз. Англичане не отдадут индусам Индию, а мусульманам Пакистан. Они дурачат и тех и других, зная, что и те и другие – дикари… – Дай ты ему сказать! – вмешалась Мумтаз. – Пусть он тоже скажет то, что думает! В глазах у нее снова заблестели слезы. Пракаш благодарно посмотрел на нее и сказал: – Я еду на смерть! Я знаю, что не вернусь обратно. Я еду, чтобы пролить свою кровь в борьбе с японским фашизмом! – Муби слушал молча. Пракаш продолжал: – Сегодня впервые после долгого времени мне хочется выпить. Так мучает жажда!.. Хамид насмешливо сказал: – Хорошее желание, мой мальчик! Пей вволю перед тем, как умереть! Пракаш продолжал, не обращая никакого внимания на его слова, словно размышляя вслух: – Когда я думаю обо всем, что творится вокруг, я часто спрашиваю себя: «Что же мне делать?» Ни английский фашизм нехорош, ни японский. Что же делать? Оставаться безмолвным? Всегда, всю жизнь оставаться безмолвной жертвой этого рабского страха, наблюдая, как в моей стране бесчинствуют и грабят мой народ англичане, а за ними японцы? Видеть разоренными и опустошенными поля, деревни и города моей родины и сидеть сложа руки? Когда рабскому терпению и покорности наступает конец, им на смену приходит дерзновение и упорство. Когда народ бывает низведен до самой низшей степени рабского состояния, в нем умирают все человеческие чувства, все страсти, желания и чаяния, кроме двух: ненависти к рабству и стремления к свободе. Но кто, будучи безмерно угнетаем, бесстыдно и упрямо продолжает мириться со своим рабским положением, тот недостоин свободы и никогда не сможет получить ее! Вот почему я хочу пролить свою кровь, сражаясь против японского фашизма! Решаясь на этот шаг, я выступаю против всей разбойничьей системы фашизма, потому что она, несомненно, существует в каждой части мира. И хотя лицом к лицу, в открытом бою с нею бьются пока лишь немногие из наших союзников, однако несомненно то, что и моя борьба и моя смерть сделает этот фашизм более слабым, фашизм, заразное дыхание которого доносится уже и до ваших домов! Пракаш внезапно замолчал. Он взял стакан пива и, отвернувшись к окну, начал пить его медленными глотками. Провиз спросил его: – Тогда почему же ты не идешь воевать с англичанами? Они ведь тоже не лучше японцев и тоже грабят твою страну. Хамид, смеясь, сказал: – Наверное, Пракаш не хочет одновременно воевать на два фронта. Вспомните только, как туго приходится Гитлеру, допустившему такую оплошность! Все засмеялись. Один Муби продолжал молчать. Шам снова обратился к нему: – Ты так и не заговоришь? Муби тихо сказал: – До тех пор пока разговор будет касаться политики, я буду молчать, ибо мне даны на этот счет особые инструкции. Но я хотел бы, не нарушая этих инструкций, все же сказать кое-что о том, что я сейчас думаю… Когда я приехал в Индию, мне рассказывали очень много всяких вещей и об индийском народе и о вашей стране. Многое из этого, как я после понял в результате собственных наблюдений, оказалось вымыслом. Я, вероятно, не решился бы сегодня здесь на такое откровенное признание, но ведь завтра я уезжаю на фронт… Все слушали его в глубоком молчании. – Мне говорили, что индийские женщины слишком застенчивы и пугливы, что они живут, постоянно скрывая свое лицо под покрывалом, и боятся даже и тени белого человека. Теперь я знаю правду… Конечно, они закрывают свое лицо покрывалом, конечно, они застенчивы… Но не пугливы, нет! Они гораздо храбрее, чем ваши мужчины. Они смогут бороться даже с самой смертью! Если потребуется… – Ого! – иронически воскликнул Хамид. – Это говорит не Муби, это в нем заговорил змеиный яд! Муби тихо и проникновенно продолжал: – Всякий человек стремится узнать о других не только все хорошее, но и все плохое, – и даже склонен больше верить плохому, – такова уж природа человека. Так и я слышал о вас очень много плохого и верил всему этому… Шимми, ты помнишь тот разговор о подарках? Может быть, ты подумаешь сейчас обо мне с отвращением… Но это так: я до сих пор продолжал испытывать всех вас тем же самым пробным камнем… Какой я был дурак, как я ошибся! – Ошибся? – что ты! – сказал Шам. – А этот напиток, которым ты нас сейчас напоил? Это чудесное, неповторимое пиво стоит, наверное, не менее сорока рупий! А ты говоришь, что мы не получили никакой выгоды! Наверное, ты совсем опьянел от этого изумительного пива! Муби улыбнулся: – Я очень плохо разбираюсь в политических вопросах. Но я знаю человеческое сердце. О, сердце человека я вижу хорошо и знаю, каково оно! Я до конца изучил ваши сердца и хорошо вижу их… Когда я вернусь в Америку… – То что вы сделаете? – спросил его Провиз. – Ничего, – ответил Муби. – Слушайте! Кажется, где-то поет соловей? – Поет соловей? Где? Муби, это все ваше воображение. Здесь, в Западных Гхатах, соловьи не поют, – возразил Провиз. После короткой паузы Муби медленно сказал: – Однако… совершенно такие же звуки. Это откуда-то издалека доносится песня… Словно зачарованный, он смотрел через окно далеко-далеко, туда, откуда долетали в торжественной вечерней тишине звуки песни, похожие на мелодичные соловьиные трели. – Из Нью-Йорка? – ласково и шутливо спросил его Шам. – Да, может быть, и из Нью-Йорка. Там живет моя любимая. И из Огайо, где живет моя мать… – Муби говорил тихо и медленно, словно забыв, что его слушают все вокруг: – Посмотрите на белые бутоны магнолий. Они свежи, как щеки моей любимой… Священны, как седые волосы моей матери… – И Муби коснулся белых лепестков магнолий, стоявших в вазе на столе, коснулся тихо, нежно, ласково, словно был влюблен в них. Пракаш глубоко вздохнул. Вдруг Муби обратился к Шаму: – Шимми, я говорю правду: я сражался не за Пирл Харбор, нет!.. – Он на минуту задумался, затем продолжал: – Наверное, я сражался вот за эти прекрасные белые цветы… И Муби осторожно прижал нежные лепестки магнолии к своему лицу… Все молчали. Ночь тоже была безмолвна. Чуть слышно шипело пиво в стаканах. И далеко, где-то очень далеко, казалось, звенела и переливалась соловьиная песня… * * * Прошло несколько месяцев. От Муби не было ни одного письма. Вероятно, их задерживала цензура. Вскоре стало известно, что в боях с японцами был убит Пракаш. От Муби попрежнему не было писем. Однажды Провиз сказал: – Вот, надейся на этих американцев! Пока жил здесь, еще помнил о своих друзьях, а как уехал!.. И, не договорив, Провиз швырнул прочь окурок сигареты. Но про себя он пожелал Муби счастья на долгие-долгие годы. Еще в течение нескольких недель в широко раскрытых глазах Мумтаз трепетала немая тревога… Потом и она забыла Муби. Шам тяжело заболел. Как-то раз, когда он еще не оправился от болезни, ему пришло письмо, проверенное цензурой. Оно было из Огайо. Вскрывая конверт, Шам подумал: «Бродяга, вернулся-таки в Огайо…» И он начал читать письмо: «Дорогой сынок! Я называю вас своим сыном, потому что вы были другом моего Муби. Потому-то я и пишу вам это письмо. Может быть, вы не откажетесь помочь мне, вашей матери? Незадолго до смерти Муби написал завещание, в котором сообщал, что в Отхаль Вари есть одна девушка, которую он считает своей сестрой. Имя этой девушки Мохани. Муби писал также, что вы легко можете найти эту девушку. Скажите, можно ли сделать так, чтобы теперь, когда Муби уже больше нет со мной, вы прислали бы ко мне мою дочь? Если же это почему-либо невозможно, напишите мне, и я сама приеду в Индию. Я приеду непременно, если только все будет благополучно. Я очень хочу встретиться с Мохани и, если можно, взять ее к себе. Как вы думаете, возможно ли это? Но, может быть, вы сочтете эти рассуждения неизвестной вам американской женщины ошибочными и вздорными, а мои чувства глупыми… Знайте же: это мои искренние чувства, они не выдумка, не прихоть! Это голос той правды, которую понял мой сын, когда он жил в вашей стране и наблюдал ваших людей, и за которую он отдал свою жизнь. Он был моим единственным сыном! В своем последнем письме Муби писал, что в тот день, когда Мохани спасла его от смерти, высосав яд змеи из его ноги, ему показалось, будто Мохани высосала этот яд не только из его тела, но и из самой его души, – тот яд, который разъединяет черных и белых людей, делает одного человека врагом другого. Тогда он ясно понял, что любовь всех народов друг к другу является главным и непременным условием счастливой жизни для каждого человеческого общества и что ни одно общество не может процветать и развиваться без такой любви. В долине Отхаль Вари он в первый раз почувствовал, что для любви не существует ни различий в цвете кожи, ни в религии, что любовь – это главная и вечная цель жизни. Перед своим отъездом в Ассам он хотел рассказать вам обо всем этом, но он был так застенчив, дитя мое!.. Он хотел рассказать вам о том, что он воевал ради этой любви, которая рождается из благородного человеческого гуманизма, что он воевал против той заразы, имя которой – фашизм. Он думал, что когда он вернется с войны, то обязательно расскажет обо всем этом вам и своим соотечественникам… Но теперь тело его скрыто в земле одной из долин Ассама и бедный крест стоит над его могилой… Каждая мать горько скорбит о смерти своего сына. Кроме того, он ведь был у меня единственным сыном! Такова уж, видно, была воля бога, чтобы сын ушел от меня… Но, когда я читаю его последнее письмо, мне кажется, что я не потеряла его, что он и сейчас стоит рядом со мной и, улыбаясь, говорит мне: «Смотри, мама, я привел тебе дочь…» Читая его письмо, я снова чувствую ту великую боль и ту великую радость, которые переполняли мою душу в тот день, когда я родила мое дитя… Больше я не могу писать… Прощайте!.. Ваша мать Эстер». Наклонясь над письмом, Провиз читал его вместе с Шамом, сжав руку друга. Затем из его груди вырвалось: – Муби!.. Шам крепко стиснул зубы. Смахнув слезы, дрожащими руками он взял со стола белые цветы магнолии и прижал их к лицу. Была безмолвная ночь. Никто не произносил больше ни слова, и только казалось, что откуда-то издалека доносятся звонкие трели соловьиной песни…