Сегодняшний день был именно таким: нам удалось пройти в первой половине дня 25 километров, и мы явно шли на рекорд. Во второй половине дня высокий темп сохранился. Я шел впереди и вдруг часа в три заметил впереди черную точку. Сначала я подумал, не случилось ли чего-нибудь с тягачом, но, подойдя поближе, к своему удивлению, увидел, что это человеческая фигура. Да, да, это был памятник — явление, крайне редкое в Антарктиде, наверное, самом бедном в смысле памятников континенте. Снежная статуя, одетая в изысканные лохмотья темного цвета с вырезанным из фанеры лицом, искаженным страшной гримасой (очевидно, от холода), знаменовала собой важную веху в целом и для нашей экспедиции в частности. Это была отметка 1000-го километра от Мирного! Мы разменяли последнюю из шести тысяч антарктических километров. Интересно было наблюдать за реакцией собак на это чучело. Сначала они бросились к нему довольно резво, полагая, что человек этот стоит здесь неспроста: опытные полярные собаки понимали, что если человек стоит на морозе, то его может удерживать только одно — рядом должны быть тепло, еда и место для отдыха. Но по мере приближения к монументу они постепенно сбавляли ход, а затем и вовсе остановились. Что-то в его облике их явно настораживало — может быть, жуткое выражение лица, удивительно точно переданное неизвестным скульптором, не знаю, но только собаки поворачивали, вновь выходили на след и бежали за мной, уже не оглядываясь. Так мы и пробежали за сегодняшний день 50 километров. Вечером вновь поступила жалоба от моих постоянных клиентов Дахо и Кейзо на плохую работу примуса. В полном соответствии с гарантийными обязательствами я явился по первому их телефонному звонку и принес импортный газовый генератор, взятый в палатке Уилла. Прежний, проработавший всего четыре дня и отказ которого чуть было не подорвал доверие к моей фирме, нуждался в тщательной чистке. Импортный работал на славу, и я ушел из палатки, осыпаемый с двух сторон словами благодарности. Когда я подходил к палатке Этьенна и Уилла для радиосвязи, Уилл, не дав мне войти, остановил меня на пороге весьма необычной просьбой. Он просунул в полураскрытую дверь палатки свою миску, наполненную какой-то странной зеленоватой жижей с торчащей в ней коркой хлеба, и попросил меня накормить этим Горди, своего любимца. Однако здесь я совершил тактический просчет: прежде чем опрокинуть миску перед мордой уже спящего Горди, я его разбудил. Все мои дальнейшие попытки вывернуть содержимое миски на снег встречали противодействие со стороны вооруженного великолепными зубами разбуженного гиганта. Горди одержал безусловную победу и, выхватив из моих рук миску, начал с завидным аппетитом, как будто и не съел час назад полтора килограмма суперкалорийного корма, лакать прямо из миски, словно именно он был ее хозяином. Настоящий же хозяин, наблюдавший за этим святотатством через щелочку в двери палатки, не удержался от печального возгласа, однако от комментариев воздержался. Я тем временем здорово замерз, так как шел на радиосвязь, как обычно, налегке, а Горди упражнялся с миской при температуре минус 42 градуса. Я совершил еще одну ошибку: отнял у Горди злополучную миску, для чего мне пришлось действовать обеими руками, и часть ее содержимого, чрезвычайно липкого и противного, осталась на них. Чертыхаясь про себя, я вернул миску Уиллу, который, кстати сказать, не очень-то ей и обрадовался. В результате мне пришлось долго и тщательно оттирать руки, на что ушло почти полтора рулона туалетной бумаги, так как иначе я бы просто-напросто не смог дотронуться до микрофона радиостанции. Зеленая жижа представляла собой, как объяснил мне Этьенн, неудавшийся ужин Уилла, который не смог справиться с ним сам, поскольку перебухал туда масла.

На радиосвязи Саня передал мне, что закончил все дела на Востоке, сдал станцию и собирается вылететь на Комсомольскую, чтобы присоединиться к нам. До Комсомольской около 120 километров, и мы предполагали прийти туда днем 2 февраля. Удивительно, что, несмотря на такие низкие температуры, некоторые собаки линяют. Сэм уже практически завершил обновление своей шубы, а два брата в нашей упряжке, Роден и Чубаки, в самом разгаре линьки и, естественно мерзнут больше других, поэтому мы с Джефом надели на них жилеты, а на ночь стелили им куски поролона.

Странный парень этот Роден — видно же, что он весь трясется от холода, но ни за что не хочет ложиться на поролон. Джеф с ним и так и эдак: и уговорами, и угрозами — ничего не помогало, но тем не менее каждый вечер я расстилал рядом с ним этот черный матрасик, а утром вновь складывал его. Роден же всю ночь трясся рядом. Ну что ж, ему виднее…

Проснулись от отчаянного лая собак часов в пять утра и поняли, что кто-то из них отвязался. Джеф выглянул из палатки. Отвязался Арроу — пес из упряжки Кейзо, а это, по нашим неписаным правилам, предполагало, что привязывать его должен был Кейзо, и поэтому Джеф со спокойной совестью вновь забрался в мешок. Собаки не унимались, а Кейзо все не вставал. Незаметно подошло время подъема, и я вылез из палатки. Арроу по-прежнему гулял сам по себе, не обращая никакого внимания на неистовство остальных собак, завидовавших ему черной завистью. Я поймал Арроу и повел его на место. Наверное, со стороны я был похож на Маугли с Багирой на поводке за тем небольшим исключением, что на Маугли была хоть набедренная повязка, на мне же не было ничего, и мне было несколько холоднее, чем Маугли, да и Багира моя, в отличие от киплинговской, не отличалась особой сообразительностью: за каких-то полчаса пребывания на свободе она ухитрилась описать все в радиусе 100 метров, в том числе и мои лыжи, по обыкновению воткнутые в снег довольно далеко от лагеря. Во время завтрака, состоящего из многочисленных бутербродов с сыром и джемом, опять захандрил примус. Интересно, что смена генератора, всегда действовавшая самым радикальным образом, на этот раз не помогла — примус продолжал работать неустойчиво, так что пришлось отложить ремонт до вечера. Сегодня потеплело (с утра минус 41 градус) и легкий ветер с юга. Весь день двигались главным образом рядом с колеей. Около 155-й вехи, как мы и договаривались накануне, ребята оставили нам два ящика с собачьим кормом, которые мы с Джефом погрузили на наши нарты. Прошли за день 48 километров, а до Комсомольской еще около 90. «Траксантарктика» уже на 508-м километре и завтра приходит на Комсомольскую.

Вечером обнаружил опухоль на верхней десне справа и вспомнил, что ночью у меня болели зубы, и вот вам результат. Не знаю в чем дело, но думаю, что это не от холода — слишком уж хорошую закалку я прошел в этой экспедиции. С седьмого августа я не пропускал практически ни одного дня, в любую погоду принимал снежный душ и, что называется, ни разу не чихнул, а тут… Посмотрим, в какую сторону будут развиваться события.

Разносчики вечерних газет бегали по лагерю с сенсационным известием: «Внимание! Последняя новость! Крупнейший специалист по ремонту примусов сам сидит со сломанным примусом! Внимание!» Это было действительно так, и я никак не мог с этим смириться. Генератор, который я впопыхах вставил сегодня утром, оказался негодным, я нашел еще один и после тщательной очистки установил его. Ровное и мощное гудение примуса заглушило голоса разносчиков вечерних газет. Лагерь «Опухшая щека» в координатах: 74,74° ю. ш., 98,68° в. д.

Наступил новый месяц. Возможно, именно он будет завершающим в нашем путешествии, однако первая ночь нового месяца пока, увы, не отличалась в лучшую сторону от прошедшей январской. Опять я проснулся часа в три от зубной боли, ворочался и долго не мог заснуть. Уснул под утро и с огромным трудом встал, хотелось спать, опухоль увеличилась, но не болела. В палатке было холодно, небольшой термометр Джефа, оставленный с вечера на крышке фанерного ящика, показывал минус 35 градусов, все было покрыто инеем. В «Хронике экспедиции «Трансантарктика» я обнаружил запись из дневника Джефа, сделанную как раз в то утро:

Прочел это и даже стало как-то не по себе: неужели все это так страшно выглядело со стороны? Наверное. Пока Джеф негнущимися пальцами пытался зажечь покрытые льдом спички, я вылезал наружу и обтирался снегом. Даже если к моему возвращению примус еще не работал, я все равно чувствовал себя намного теплее в палатке, чем на ветру, и, может быть, поэтому согревался быстрее, чем Джеф, и в моем дневнике нет таких леденящих душу записей. Сегодня с утра минус 44, ветер слабый и попутный. Вновь отвязался Арроу и переполошил всех собак, а с ними и весь наш лагерь. Такое чувство, что у Арроу слишком много сил остается после того, как он весь день протащит нарты, а это явно свидетельствует о том, что он халтурит и бежит просто так. В Гренландии Арроу был единственной собакой, которая похудела всего на один килограмм, в то время как все остальные в среднем похудели на 7–10. Вновь мне пришлось отводить беглеца на место.

По хорошей колее сегодня двигались быстро, однако упряжка Уилла здорово отставала, и в полдень всем пришлось остановиться, чтобы его подождать. Ждать пришлось ни много ни мало, а полчаса, и все мы здорово замерзли. Когда Уилл подошел, мы сорвались, словно с низкого старта на стометровке, так хотелось согреться. Моя десна дает себя знать и легко распознается снаружи. Обратился за помощью к доктору. Он дал мне каких-то пилюль, которые я начал есть. Опять, как и вчера, во второй половине дня ветерок стих, дымка, постоянно висевшая над головой, не давая солнцу как следует нас погреть, рассеялась и стало теплее. Опять прошли 50 километров и остановились в одном переходе от Комсомольской. Вечернее солнце уже заметно склонилось к горизонту и высота его в 10 часов вечера около 10 градусов. Это еще одно серьезное напоминание о наступающей зиме. Вечером радиосвязь с Комсомольской: